Так и вышли вдвоем.
Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание Два больших прожектора били по зоне
наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так много
их было натыкано, что они совсем засветляли звезды.
Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам — кто в уборную,
кто в каптерку, иной — на склад посылок, тот крупу сдавать на индивидуальную кухню У всех у
них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза, как от думки,
что и день целый на этом морозе пробыть.
А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел ровно, и
мороз как будто совсем его не брал.
Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа — каменной внутрилагерной
тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от заключенных; мимо угла штабного
барака, где, толстой проволокою подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо
другого столба, где в затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем,
висел термометр. Шухов с надеждой покосился на его молочнобелую трубочку: если б он
показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодня не натягивало на
сорок.
Вошли в штабной барак и сразу же — в надзирательскую. Там разъяснилось, как Шухов
уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не было, а просто пол в надзирательской не
мыт. Теперь Татарин объявил, что прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.
Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не выводили за зону,
— дневального по штабному бараку прямое дело Но, давно в штабном бараке обжившись, он
доступ имел в кабинеты майора, и начальника режима, и кума, услуживал им, порой слышал
такое, чего не знали и надзиратели, и с некоторых пор посчитал. что мыть полы для простых
надзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой, поняли, в чем дело, и
стали дергать на полы из работяг.
В надзирательской яро топилась печь Раздевшись до грязных своих гимнастерок, двое
надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в перепоясанном тулупе и валенках, спал на
узкой лавке. В углу стояло ведро с тряпкой.
Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение:
— Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться.
Закон здесь был простой: кончишь — уйдешь. Теперь, когда Шухову дали работу, вроде и
ломать перестало. Он взял ведро и без рукавичек (наскорях забыл их под подушкой) пошел к
колодцу.
Бригадиры, ходившие в ППЧ, столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший
Герой Советского Союза, взлез на столб и протирал термометр.
Снизу советовали:
— Ты только в сторону дыши, а то поднимется.
— Фуимется! — поднимется!.. не влияет. Тюрина, шуховского бригадира, меж них не
было. Поставив ведро и сплетя руки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал.
А тот хрипло сказал со столба:
— Двадцать семь с половиной, хреновина.
И, еще доглядев для верности, спрыгнул.
— Да он неправильный, всегда брешет, — сказал ктото. — Разве правильный в зоне
повесят?
Бригадиры разошлись. Шухов побежал к колодцу. Под спущенными, но не завязанными
наушниками поламывало уши морозом.
Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро. И веревка
стояла колом.
Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую и сунул руки в
колодезную воду. Потеплело.

Kolbaşınm ağzını bıçak açmıyordu. Bu işi eline
çabuk olmayan başka bir iş koluna yüklemek için
baştakileri ayarlamaya gidiyordu şimdi. Elbette
yanlarına eli boş varılamazdı. Iş dağıtım müdürüne
yarım kilo mu olur, yoksa bir kilo mu, domuz yağı
alıp götürecekti.
Bir denemeden zarara gelmezdi, neden kamp
revirine çıkıp bir günlüğüne de olsa işten kaytarmıyordu?
Her yeri sızlıyordu Şuhov'un.
Ha, bir de nöbetçi muhafızın kim olduğunu bilmeliydi!..
Bunu düşünür düşünmez Bir Buçuk İvan'm nöbetçi
olduğunu hatırladı. Kara gözlü, sopa gibi uzun
bir çavuştu bu. İlk bakışta korkunç bir adam gibi
görünürdü ama tanıdıkça muhafızların en yumuşak
başlısı olduğu anlaşılırdı. Hükümlüleri ne hücreye
kapatır, ne de disiplin subayına çıkarırdı. Onun için
Şuhov 9 numaralı barakadakiler kahvaltıya gidene
kadar yatmaya karar verdi.
Ranzalardan sarsılarak sallandı. İki kişi birden
kalkmışlardı. Bunlar, komşu ranzanın üstünde yatan baptist (1) Alyoşka ile onun altında yatan deniz
yüzbaşılığından ayrılma Buynovski'ydi.

Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится. Бендеровец, значит,
и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, от креста отстали.
А русские — и какой рукой креститься, забыли.
Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша, вылавливая разварки
тленной мелкой рыбешки изпод листьев черной капусты и выплевывая косточки на стол. Когда
их наберется гора на столе — перед новой бригадой ктонибудь смахнет, и там они дохрястывают
на полу.
А прямо на пол кости плевать — считается вроде бы неаккуратно.
Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одного из таких столбов
сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Это был из последних бригадников,
поплоше Шухова. Снаружи бригада вся в одних черных бушлатах и в номерах одинаковых, а
внутри шибко неравно — ступеньками идет. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и
Шухов не всякую работу возьмет, есть пониже.
Фетюков заметил Шухова и вздохнул, уступая место.
— Уж застыло все. Я за тебя есть хотел, думал — ты в кондее.
И — не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе миски отштукатурит дочиста.
Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с ним весь север,
он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней и наколка стояла: «УстьИжма,
1944».
Потом Шухов снял шапку с бритой головы — как ни холодно, но не мог он себя допустить
есть в шапке — и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро проверил, что там попало в миску.
Попало так, средне. Не с начала бака наливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он,
миску стережа, из нее картошку выловил.
Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная.
Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво. Уж тут хоть крыша гори — спешить не
надо. Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за
обедом пять, да пять за ужином.
Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело — какой овощ на зиму заготовят. В
летошнем году заготовили одну соленую морковку — так и прошла баланда на чистой моркошке
с сентября до июня. А нонче — капуста черная. Самое сытное время лагернику — июнь: всякий
овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время — июль: крапиву в котел секут.
Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось,
только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни
чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами, высасывал скелет — и выплевывал на стол. В
любой рыбе ел он все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а
когда вываривались и плавали в миске отдельно — большие рыбьи глаза, — не ел. Над ним за
то смеялись.
Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь ел без хлеба.
Хлеб — его потом отдельно нажать можно, еще сытей.
На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов ее отламывал
кусочками. Магара не то что холодная — она и горячая ни вкуса, ни сытости не оставляет:
трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумали давать ее вместо крупы, говорят —
от китайцев. В вареном весе триста грамм тянет — и лады: каша не каша, а идет за кашу.
Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов надел шапку и пошел в
санчасть.
Было все так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнали звезды. И все так же
широкими струями два прожектора резали лагерную зону. Как этот лагерь. Особый, зачинали
— еще фронтовых ракет осветительных больно много было у охраны, чуть погаснет свет —
8
сыпят ракетами над зоной, белыми, зелеными, красными, война настоящая. Потом не стали
ракет кидать. Или дороги обходятся?
Была все та же ночь, что и при подъеме, но опытному глазу по разным мелким приметам
легко было определить, что скоро ударят развод. Помощник Хромого (дневальный по столовой
Хромой от себя кормил и держал еще помощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой
барак, то есть не выходящих за зону. В культурновоспитательную часть поплелся старый
художник с бородкой — за краской и кисточкой, номера писать. Опять же Татарин широкими
шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. И вообще снаружи народу
поменело — значит, все приткнулись и греются последние сладкие минуты.
Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй раз попадешься — опять
пригребётся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо, чтоб никакой надзиратель тебя в
одиночку не видел, а в толпе только. Может, он человека ищет на работу послать, может, зло
отвести не на ком. Читали ж вот приказ по баракам — перед надзирателем за пять шагов снимать
шапку и два шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно, а для
других это сласть.

Adamın buruşuk köse yüzünden hiç bir şey anlaşılmıyordu.
Başka av var mı diye bakınmaya bile
başlamıştı. Fakat barakanın en karanlık yerinden
en aydınlık yerine kdar herkes ranzaların birinci -
ikinci katma oturarak bacaklarını, sol dizinde numaralar
bulunan siyah aba pantolonlarına sokmaya
çalışıyordu. Giyinmelerini bitirenler ise önlerini ilikliyerek
tatar muhafızdan önce kendilerini dışarı atıyorlardı.
Şuhov'a hak ettiği bir ceza verseler gene sesi
çıkmayacaktı. Ama her zaman en başta kalkan birine
yapılacak şey miydi bu? Tatar'a yalvarmakla
kusurunu bağışlatamayacağını bildiği halde âdet
yerini bulsun diye bir yandan âüfeurunu bağışlatmaya
çalışırken bir yandan da aba pantolonunu bacaklarına
geçirdi. (Sol dizinin üzerindeki kirlenmiş
eski bir bez parçasına soluk kırmızıyla §-854 diye
yazılmıştı) Sonra ceketini geçirdi sırtına; biri göğsünde,
biri sırtında olmak üzere aynı numara buna
da yazılmıştı. Döşemedeki keçe çizmelerden kendisininkileri
seçip giydi, şapkasını başına koydu. (Aynı
numara bunun önünde de vardı.) Ondan sonra muhafızın
peşine düştü.
104 üncü iş kolunda herkes Şuhov'un komutanlığa
götürüldüğünü gördüğü halde kimse ağzını açıp
tek kelime söylemedi. Çünkü bir işe yaramazdı, hem
ııe söyleyeceklerdi ki? Kolbaşı olsa biraz arka çıkardı
ama o da yoktu şimdi. Şuhov, tatarı sinirlendirmemek
için kimseye bir şey söylemedi. Durumu
görmüşlerdi, kahvaltısını ayırırlardı elbet.

Muhafızın peşinden dışarı çıktı Şuhov ve çıkar
çıkmaz da yapışık bir ayaz soluğunu kesti.
Kampın köşelerindeki gözetleme kulelerinden
kuvvetli iki ışıldak her yanı tarıyordu. Kampın içindeki
ve çevresindeki lâmbalar halâ sönmemişti. O
kadar çok lâmba koymuşlardı ki, yıldızları bile köreltiyordu.
Ayaklarında keçe çizmeler, hükümlüler
karları kıtır kıtır çiğneyerek sağa sola koşturuyorlardı.
Kimi helaya, kimi kantine, kimi paket postanesine
seğirtiyor; kimisi de parasıyla lâpa pişirmek
için mutfağa gidiyordu. Hepsi de kaputlarının önünü
sımsıkı düğmelemişler, boyunlarını yakalarının
içine gömmüşlerdj^ Üşümeleri soğuktan çok, bütün
günü bu ayazda geçirme korkusundandı. Tatar muhafız
kirli mavi düğmeli eski kaputunun içinde uygun
adımlarla yürüyordu. Ayaz ona hiç dokunmuyor
sanırdınız.
Taştan yapılmış kamp hapishanesinin çevresindeki
yüksek tahta perdeyi geçtiler. Kamp fırınını
hükümlülerin saldırısından koruyan dikenli telleri
geçtiler. Ana barakanın önünde kalın bir telle direğ:
asılı, kırağı tutmuş demir putreli ve, ayazı fazla aşağılarda
göstermesin diye kuytu bir yerde direğe
bağlanmış, gene kırağı kaplı ısı ölçeri geçtiler. Şuhov
umut dolu bir bakışla ışı ölçerin süt rengi cıva
sütununa göz attı. Kırk bir dereceyi gösterirse işten
kurtuldular demekti. Ama nerde, ısı o kadar düşük
değildi...
Ana barakaya girdiler, girer girmez de muhafızlar
bölümüne yürüdüler. Tam da yolda aklına
geldiği gibi şıktı Şuhov'un.

Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, толькотолько чтоб не
перекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже не нарочно, а показывая
невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в нее за малым.
А Вдовушкин писал дальше.
Санчасть была в самом глухом, дальнем углу зоны, и звуки сюда не достигали никакие.
Ни ходики не стучали — заключенным часов не положено, время за них знает начальство. И
даже мыши не скребли — всех их повыловил больничный кот, на то поставленный.
Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, при яркой лампе
целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел он все стены — ничего на них не нашел.
Осмотрел телогрейку свою — номер на груди пообтерся, каб не зацапали, надо подновить.
Свободной рукой еще бороду опробовал на лице — здоровая выперла, с той бани растет, дней
боле десяти. А и не мешает. Еще дня через три баня будет, тогда и поброют. Чего в
парикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого.
Потом, глядя на беленькийбеленький чепчик Вдовушкина, Шухов вспомнил медсанбат
на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной челюстью и — недотыка ж хренова! —
доброй волею в строй вернулся. А мог пяток дней полежать.
Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три не насмерть и без операции, но
чтобы в больничку положили, — лежал бы, кажется, три недели, не шевельнулся, а уж кормят
бульоном пустым — лады.
Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет. С какимто этапом новый доктор
появился — Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, сам сумутится, и больным нет покою:
выдумал всех ходячих больных выгонять на работу при больнице: загородку городить, дорожки
делать, на клумбы землю нанашивать, а зимой — снегозадержание. Говорит, от болезни работа
— первое лекарство.
От работы лошади дохнут. Это понимать надо. Ухайдакался бы сам на каменной кладке
— небось бы тихо сидел.
... А Вдовушкин писал свое. Он вправду занимался работой «левой», но для Шухова
непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое вчера отделал, а сегодня
обещал показать Степану Григорьичу, тому самому врачу.
Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовал Вдовушкину
объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и стал Вдовушкин учиться делать
внутривенные уколы на темных работягах, да на смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову
никак бы не могло вступить, что фельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Был же Коля
студент литературного факультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел,
чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.
... Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стекла еле слышно донесся звонок
развода. Шухов вздохнул и встал. Знобило его, как и раньше, но косануть, видно, не проходило.
Вдовушкин протянул руку за термометром, посмотрел.
— Видишь, ни то ни сё, тридцать семь и две. Было бы тридцать восемь, так каждому ясно.
Я тебя освободить не могу. На свой страх, если хочешь, останься. После проверки посчитает
доктор больным — освободит, а здоровым — отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону.
Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел.
Теплый зяблого разве когда поймет? Мороз жал. Мороз едкой мглицей больно охватил
Шухова и вынудил его закашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь.
Теперь кто кого.
Трусцой побежал Шухов в барак. Линейка напролет была вся пуста, и лагерь весь стоял
пуст. Была та минута короткая, разморчивая, когда уже все оторвано, но прикидываются, что
нет, что не будет развода. Конвой сидит в теплых казармах, сонные головы прислоня к
винтовкам, — тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках топтаться. Вахтеры на
главной вахте подбрасывают в печку угля. Надзиратели в надзирательской докуривают
последнюю цигарку перед обыском. А заключенные, уже одетые во всю свою рвань,
перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза,
— лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают. Аж пока бригадир
крикнет: «Падъём!»
Дремала со всем девятым бараком и 104я бригада. Только помбригадир Павло, шевеля
губами, чтото считал карандашиком да на верхних нарах баптист Алешка, сосед Шухова,
чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где у него была переписана половина
Евангелия.
Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и — к помбригадировой вагонке.
Павло поднял голову.
— Нэ посадылы, Иван Денисыч? Живы? (Украинцев западных никак не переучат, они и
в лагере по отчеству да выкают.)
И, со стола взявши, протянул пайку. А на пайке — сахару черпачок опрокинут холмиком
белым.
Очень спешил Шухов и все же ответил прилично (помбригадир — тоже начальство, от
него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж: как спешил, с хлеба сахар губами
забрал, языком подлизнул, одной ногой на кронштейник — лезть наверх постель заправлять,
— а пайку так и так посмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесят
грамм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах и в лагерях, и
хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть шуметь и качать права он, как
человек робкий, не смел, но всякому арестанту и Шухову давно понятно, что, честно вешая, в
хлеборезке не удержишься. Недодача есть в каждой пайке — только какая, велика ли? Вот два
раза на день и смотришь, душу успокоить — может, сегодня обманули меня не круто? Может,
в моейто граммы почти все?
Грамм двадцать не дотягивает, — решил Шухов и переломил пайку надвое. Одну половину
за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него карманчик белый специально пришит (на фабрике
телогрейки для зэков шьют без карманов). Другую половину, сэкономленную за завтраком,
думал и съесть тут же, да наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. Потянулся сунуть
полпайки в тумбочку, но опять раздумал: вспомнил, что дневальные уже два раза за воровство
биты. Барак большой, как двор проезжий.
И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги из валенок, ловко
оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширил дырочку в матрасе и туда, в
опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головы содрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой
(тоже запрятана глубоко, на шмоне шапки тоже щупают; однова надзиратель об иголку
накололся, так чуть Шухову голову со злости не разбил). Стежь, стежь, стежь — вот и дырочку
за пайкой спрятанной прихватил. Тем временем сахар во рту дотаял. Все в Шухове было
напряжено до крайности — вот сейчас нарядчик в дверях заорет. Пальцы Шухова славно
шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше.
Баптист читал Евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для Шухова
нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вроде политруков):
— Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор. или злодей, или как
посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую
участь.
За что Алешка молодец: эту книжечку свою так засавывает ловко в щель в стене — ни на
едином шмоне еще не нашли.
Теми же быстрыми движениями Шухов свесил на перекладину бушлат, повытаскивал
изпод матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку и тряпочку с двумя рубезками.
Опилки в матрасе чудок разровнял (тяжелые они, сбитые), одеяло вкруговую подоткнул,
подушку кинул на место — босиком же слез вниз и стал обуваться, сперва в хорошие портянки,
новые, потом в плохие, поверх.
И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил:

nında toplanmışlardı. Savaşta Sovyetler Birliği kahramanı
nişanı alan genç bir kolbaşı ise direğe tırmanmış,
ısı ölçerin kırağısını siliyordu.
Aşağıdakiler;
— Aman yüzünü yana çevir! Yoksa soluğunla
dereceyi yükselteceksin! diye bağırıyorlardı.
— Ne yükseltmesi be! Soluk buna vız gelir!"
Şuhov'un kolbaşısı Tiyurin görünürlerde yoktu.
Kovasını yere koyan Şuhov ellerini paltosunun kollarına
sokarak ilgiyle baktı.
Direkteki, kısık sesiyle;
— Vay namussuz, yirmi yedi buçuk! Bir milim
aşağı değil! dedi.
Okuduğu doğru mu diye bir kere daha baktıktan
sonra aşağıya atladı.
— Bırak canım şu bozuk şeyi! diye bağırdı birisi.
Çalışma kampına sağlamını mı asacaklarını
sandın?
Kolbaşları dağıldılar. Şuhov kuyuya doğru seğirtti.
Şapkasının kulaklıkları inik olduğu halde bağlanmadığı
için ayaz kulaklarını yakıyordu.
Suyun üstündeki kaim buz tabakasında açılan
delikten aşağıya zor geçti kova. İpi de kazık gibi
olmuştu.
Şuhov buğulanan suyu muhafızlar bölmesine
getirene kadar elleri uyuştu. İçeri girer girmez ellerini
ılık suya daldırdı.
Tatar yoktu içerde. Uyuyan ve dama oynayanlar,
dördüncü bir muhafız gelince toplanmışlar;
Ocak ayında ne kadar darı alacaklarını konuşuyor
lardı. (Komşu köyde üretim işleri kötü gittiği için
- patates çoktan bitmiştir ya - bazı yiyecek maddelerini
karneyle veriyorlardı.)
Muhafızlardan birisi Şuhov'a dönerek:
— Kapat ulan şu kapıyı! dedi. Görmüyor musun
ayazı!
Keçe çizmeleri sabah sabah ıslatmanın hiçbir
anlamı yoktu. Şuhov koşarak barakaya dönse bile
değiştirecek başka çizme bulamazdı... Sekiz yıllık
hükümlülüğü sırasında çeşit çeşit ayakkabı düzeni
görmüştü şu kampta. Keçe çizmesiz, fotinsiz kış geçirdikleri
olmuştu. Bunların yerine karda otomobil
izi bırakan lâstik ayakkabılar ve ağaç kabuğundan
çarıklar verilirdi. Şimdilerde ayakkabı işi biraz düzene
girmişti. Kolbaşı yardımcısı Pavlo ile birlikte
ambarlardan birinde iş buldukları için elinde sağlam
burunlu, üst üste iki dolakla (1) giyilebilen, esaslı
bir çift fotin edinebilmişti Şuhov. Doğum günü armağanı
almış gibi sevinerek, bir hafta gıcır gıcır fotinlerin
topuklarını birbirine vura vura geçti. Aralıkta
da keçe çizmeler yetişti imdadına. Aman ne;
sevinçti o! Artık karada ölüm yoktu...
Ama saymanlıktaki hergelelerden biri komutanın
kulağına fısıldamıştı; keçe çizmeleri kendilerinde
kalsmdı ama fotinleri de geri vermeliydiler. Hükümlünün
iki çift ayakkabısı olması görülmüş şey miydi!..
Şuhov iki şıktan birini seçecekti; ya bütün kışı
fotinlerle geçirecek ya da baharda karlar eriyince

Он глядел мимо и как будто равнодушно, но видел, как после каждой затяжки (Цезарь
затягивался редко, в задумчивости) ободок красного пепла передвигался по сигарете, убавляя
ее и подбираясь к мундштуку.
Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал прямо против Цезаря и в рот ему засматривает,
и глаза горят.
У Шухова ни табачинки не осталось, и не предвидел он сегодня прежде вечера раздобыть
— он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас был этот хвостик сигареты, чем,
кажется, воля сама — но он бы себя не уронил и так, как Фетюков, в рот бы не смотрел.
В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган — не поймешь.
Молодой еще Картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как его посадили У него усы
черные, слитые, густые Потому не сбрили здесь, что на деле так снят, на карточке.
— Цезарь Маркович! — не выдержав, прослюнявил Фетюков. — Даайте разок
потянуть!
И лицо его передергивалось от жадности и желания.
. Цезарь приоткрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и посмотрел на Фетюкова.
Изза того он и стал курить чаще трубку, чтоб не перебивали его, когда он курит, не просили
дотянуть. Не табака ему было жалко, а прерванной мысли. Он курил, чтобы возбудить в себе
сильную мысль и дать ей найти чтото. Но едва он поджигал сигарету, как сразу в нескольких
глазах видел: «Оставь докурить!»
Цезарь повернулся к Шухову и сказал:
— Возьми, Иван Денисыч!
И большим пальцем вывернул горящий недокурок из янтарного короткого мундштука.
Шухов встрепенулся (он и ждал так, что Цезарь сам ему предложит), одной рукой
поспешно благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб не обронить. Он не
обижался, что Цезарь брезговал дать ему докурить в мундштуке (у кого рот чистый, а у кого и
гунявый), и пальцы его закалелые не обжигались, держась за самый огонь. Главное, он
Фетюковашакала пересек и вот теперь тянул дым, пока губы стали гореть от огня. Мммм!
Дым разошелся по голодному телу, и в ногах отдалось и в голове.
И только эта благость по телу разлилась, как услышал Иван Денисович гул:
— Рубахи нижние отбирают!..
Так и вся жизнь у зэка, Шухов привык: только и высматривай, чтоб на горло тебе не
кинулись.
Почему — рубахи? Рубахи ж сам начальник выдавал?!. Не, не так...
Уж до шмона оставалось две бригады впереди, и вся 104я разглядела: подошел от
штабного барака начальник режима лейтенант Волковой и крикнул чтото надзирателям. И
надзиратели, без Волкового шмонавшие коекак, тут зарьялись, кинулись, как звери, а старшина
их крикнул:
— Раасстегнуть рубахи!
Волкового не то что зэки и не то что надзиратели — сам начальник лагеря, говорят, боится.
Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! — иначе, как волк, Волковой не смотрит. Темный, да
длинный, да насупленный — и носится быстро. Вынырнет изза барака: «А тут что собрались?»
Не ухоронишься. Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В
БУРе ею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется
сзади да хлесь плетью по шее: «Почему в строй не стал, падло?» Как волной от него толпу
шарахает. Обожженный за шею схватится, вытрет кровь, молчит: каб еще БУРа не дал.
Теперь чтото не стал плетку носить.
В мороз на простом шмоне не по вечерам, так хоть утром порядок был мягкий:
заключенный расстегивал бушлат и отводил его полы в стороны. Так шли по пять, и пять
надзирателей навстречу стояло. Они обхлопывали зэка по бокам запоясанной телогрейки,
хлопали по единственному положенному карману на правом колене, сами бывали в перчатках,
13
и если чтонибудь непонятное нащупывали, то не вытягивали сразу, а спрашивали, ленясь:
«Это — что?»

binde kol arkadaşı Fetyukov, Şuhov'un kahvaltısını
ayırmış beklemekteydi. Fetyukov iş kolunda Şuhovdan
da geride sayılan bir hükümlüydü. Siyah kaputları
ve numaraları altında hükümlüler dıştan aynı
görünürlerse de aslında her birinin bir saygı derecesi
vardı. Buynovski kolay kolay çorba çanağını
alıp yanınıza oturmazdı, Şuhov ise her işi yapmaya
razı olmazdı. Onu yapacak daha aşağısı çıkardı.
Fetyukov, Şuhov'u görünce derin bir soluk aldı
ve ona yer verdi.
— Yemeklerin soğudu arkadaş. Senin iş cezasında
olduğunu düşünerek yemeye hazırlanıyordum.
Şuhov'un her iki çanağı sonuna kadar yiyeceğini
aklı kesince umutlanmaktan vaz geçti.
Şuhov çizmesinden kaşığını çıkardı. Bu kaşığın
onun için ayrı bir değeri vardı. Buraya gelmeden
önce kuzeyde onu hep yanında taşımıştı. Kaşığı aliminyumdan
kendi eliyle dökmüş, üstüne de «Üst -
İjme 1944» yazısını kazımıştı.
Sonra usturayla kazınmış kafasından şapkasını
çıkardı. (Hava ne kadar soğuk olursa olsun Şuhov
şapkayla yemek yemek istemezdi.) Çanakta ne
var, ne yok diye durulmuş çorbayı şöyle bir karıştırdı.
Eh, kötü sayılmazdı. Kazanın ne üstünden, ne
de dibinden vermişlerdi. Alacağı olsun şu Fetyukov'un,
çanağı koruyayım derken içinden patatesleri
yürütmüştü.
Suyu bol çorbanın sevinilecek tek yanı sıcak
olmasıydı. Ama bu sefer Şuhov'un çorbası soğumuştu.
Bununla birlikte sindire sindire yemeye koyul-
du. Yer yerinden oynasa ivediliğin gereği yoktu.
Uyku saatlerini saymazsak kamp sürgünü kahvaltıda
on, öğle ve akşam yemeklerinde de beşer dakikayı
canı istediğinee harcardı.
Çorbanın türü her gün değişmezdi. Bu daha
çok kış için alman sebzenin çeşidine bağlıydı. Geçen
yıl bol bol havuç tuzlamışlardı, bu yüzden de eylülden
hazirana kadar durmadan havuç çorbasına kaşık
sallamışlardı. Bu yıl sıra kara lahanadaydı. Kamp
sürgününün en çok doyduğu ay hazirandır, çünkü
eldeki bütün sebze bitince yarmaya dayanırlardı.
Ama en kötü ay da temmuzdu, kazana ısırgan otu
basarlardı.
Ufak ufak balıkların yalnız kılçıkları kalmıştı.
Kafasıyla kuyruğunda biraz et bulabilirsen ne iyi;
öteki yerleri erimiş, dağılmıştı. Şuhov kılçıklardan
balığın pullarına varıncaya kadar her şeyini emerek
gerisini masaya tükürüyordu. Balığın kuyruğunu,
solungaçlarını, gözlerini yerli yerinde görürse hiç
birini bırakmıyordu; ama çanağın içinde yüzen gözleri,
ayrı parçaları yemiyordu. Sonra insana ne derlerdi
!
O gün tutumluluk yapmıştı; gelirken barakaya
uğramadığı için tayınmı almamış, kahvaltıyı ekmeksiz
geçiştirmişti. Sonra ekmeğini de yer, karnı
iyice doyardı.
İkinci yemek yulaf lapasıydı. Çanağın içinde
kalıp gibi donmuştu, Şuhov kaşığıyla böle böle yemeye
başladı. Yulaf lapası sıcak da olsa, ne lezzeti
vardır, ne de insanı tok tutar. Rengi darı gibi sarı

Уже рассмеркивалось. Догорал костер конвоя за вахтой. Они перед разводом всегда
разжигают костер — чтобы греться и чтоб считать виднее.
Один вахтер громко, резко отсчитывал:
— Первая! Вторая! Третья!
И пятерки отделялись и шли цепочками отдельными, так что хоть сзади, хоть спереди
смотри: пять голов, пять спин, десять ног.
А второй вахтер — контролер, у других перил молча стоит, только проверяет, счет
правильный ли.
И еще лейтенант стоит, смотрит.
Это от лагеря.
Человек — дороже золота. Одной головы за проволокой не достанет — свою голову туда
добавишь.
И опять бригада слилась вся вместе.
И теперь сержант конвоя считает:
— Первая! Вторая! Третья!
И пятерки опять отделяются и идут цепочками отдельными.
И помощник начальника караула с другой стороны проверяет.
И еще лейтенант.
Это от конвоя.
Никак нельзя ошибиться. За лишнюю голову распишешься — своей головой заменишь.
А конвоиров понатыкано! Полукругом обняли колонну ТЭЦ, автоматы вскинули, прямо
в морду тебе держат. И собаководы с собаками серыми. Одна собака зубы оскалила, как смеется
над зэками. Конвоиры все в полушубках, лишь шестеро в тулупах. Тулупы у них сменные: тот
надевает, кому на вышку идти.
И еще раз, смешав бригады, конвой пересчитал всю колонну ТЭЦ по пятеркам.
— На восходе самый большой мороз бывает! — объявил кавторанг. — Потому что это
последняя точка ночного охлаждения.
Капитан любит вообще объяснять. Месяц какой — молодой ли, старый, — рассчитает
тебе на любой год, на любой день.
На глазах доходит капитан, щеки ввалились, — а бодрый.
Мороз тут за зоной при потягивающем ветерке крепко покусывал даже ко всему
притерпевшееся лицо Шухова. Смекнув, что так и будет он по дороге на ТЭЦ дуть все время в
морду, Шухов решил надеть тряпочку. Тряпочка на случай встречного ветра у него, как и у
многих других, была с двумя рубезочками длинными. Признали зэки, что тряпочка такая
помогает. Шухов обхватил лицо по самые глаза, по низу ушей рубезочки провел, на затылке
завязал. Потом затылок отворотом шапки закрыл и поднял воротник бушлата. Еще передний
отворот шапчонки спустил на лоб. И так у него спереди одни глаза остались. Бушлат по поясу
он хорошо затянул бечевочкой. Все теперь ладно, только рукавицы худые и руки уже застылые.
Он тер и хлопал ими, зная, что сейчас придется взять их за спину и так держать всю дорогу.
Начальник караула прочел ежедневную надоевшую арестантскую «молитву».
— Внимание, заключенные! В ходу следования соблюдать строгий порядок колонны! Не
растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить, не разговаривать, по сторонам
не оглядываться, руки держать только назад! Шаг вправо, шаг влево — считается побег, конвой
открывает огонь без предупреждения! Направляющий, шагом марш!
И, должно, пошли передних два конвоира по дороге. Колыхнулась колонна впереди,
закачала плечами, и конвой, справа и слева от колонны шагах в двадцати, а друг за другом
через десять шагов, — пошел, держа автоматы наготове.
Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита. Обогнули лагерь — стал ветер
наискось в лицо. Руки держа сзади, а головы опустив, пошла колонна, как на похороны. И
видно тебе только ноги у передних двухтрех, да клочок земли утоптанной, куда своими ногами

— Aslına bakarsan belli bir yerim ağrımıyor,
Kolya (1). Vücudumda bir kırıklık var.
Vdovuşkin, Şuhov'un sık sık revire gelenlerden,
biri olmadığını bilirdi. Fakat ne yapsın ki, günde
yalnız iki kişiye istirahat verebilirdi ve adlarını yazdığı
bu iki kişilik çizelgenin çoktan altını çizip masanın
yeşil camının altına koymuştu.
— Keşke elini biraz çabuk tutsaydım Tam da
iş başı saatinde geliyorsun. Al şunu!
Böyle diyerek bir şişenin içinde gazlı bezlerin
arasına soktuğu derecelerden birini çıkardı, kuruladıktan
sonra koltuğunun altına koyması için Şuhov'a
verdi.
Şuhov gitti duvarın dibindeki sıranın ta ucuna
oturdu. Bir yandan da sıra ile alabora olmamaya
dikkat ediyordu. Şuhov böyle rahatsız bir şekilde
oturmakla buranın kendisi için yabancı bir yer olduğunu,
önemsiz işlerle başkasının başını ağrıtmaktan
üzüldüğünü anlatmak istiyordu.
Vdovuşkin ise durmadan yazıyordu.
Revir kampın ta öteki ucunda, sessiz, gürültüsüz
bir yerdi. Saat tıkırtısı bile yoktu. (Kampta zamanı
hep yöneticiler ayarladığı için zaten kimsenin
saatle alış verişi olmuyordu.) Revire sıçanları yakalaması
için bir kedi getirildiğinden sıçanların kökü
kurumuştu.
Böyle sessiz, temiz, aydınlık bir odada elini hiç
bir işe sürmeden beş dakika oturması Şuhov'un pek.
tuhafına gitmişti. Gözlerini duvarlarda gezdirdi,
bomboştu her yer. Ceketine baktı, göğsündeki numara
silikleşmişti; lâf işitmeden boyasını yeniletmeliydi.
Boş eliyle çenesini sıvazladı, sakalı uzamıştı.
Son banyoda tıraş olalı on günü geçiyordu. Ama
umursadığı yoktu. Birkaç gün sonra banyo sırası
gelince tıraş olurdu. Berberde bir de boşu boşuna
kuyruğa mı girecekti? Sonra kimin için süslenecekti?
Vdovuşkin'in bembeyaz kepine bakarken Lovat
nehri kenarındaki sahra hastanesini hatırladı. Çenesinden
yaralandığı için götürmüşlerdi onu oraya.
Fakat enayilik etmiş, beş gün yan gelip yatacağı
yerde kendi isteğiyle hemen cepheye dönmüştü.
Birden birkaç hafta hasta yatmayı düşlemeye
başladı. Hani şöyle ölümcül ya da ameliyattık olmasıydı.
Üç hafta elini bile kımıldatmadan yatar, hep
et suyu içerdi. Ama nerde o günler!..
Fakat artık revirde hasta yatırmadıkları geldi
aklına. Son hükümlü grubuyla birlikte Stepan Grigoryeviç
adında bir doktor gelmişti. Hastaların ensesinde
boza pişiriyor, kimseye rahat yüzü göstermiyordu.
Ayaktaki hastaları bostana çit yapmak, bahçe
yolu açmak, tarhlara toprak taşımak, kışın kar
küremek gibi işllerde kullanıyordu. Hastalığın en
iyi ilşcı çalışmakmış.
Bu kadar çalışmaya can mı dayanır? Ama adamın
anladığı yok ki! Gelsin duvar örme işinde kendisi
çalışsın da göreyim ben onu!..

...Vdovuşkin yazıyor, yazıyordu. Şuhov'un akimin
ermediği bir şeydi bu «yazma» işi. Adamın buna
kendini verdiği belliydi. Bir gece önce çırpıştırdığı
bir şiiri, çalışmayla tedavi taraflısı doktora göstermek
için temize çekiyordu.
Yalnız sürgün kamplarında görüleceği şekilde,
Stepan Grigoryeviç, Vdovuşkin'e hastabakıcılık için
başvurmasını öğütlemiş, ondan sonra da onu hastabakıcı
olarak almıştı. Cahil hükümlüler, kendileri
üzerinde damar iğnesi yapmayı öğrenen Vdovuşkin'in
aslında hastabakıcı filân olmadığını akıllarının
köşesinden bile geçiniliyorlardı. Nikolay fakültenin
ikinci sınıfındayken tutuklanan bir edebiyat
öğrencisiydi. Stepan Grigoryeviç onun özgürken yazamadıklarını
hapisteyken yazmasını istiyordu.
...Buz tutmuş çift camlı pencereden iş başı işaretinin
verildiği zar zor işitiliyordu. Şuh ov içini çekerek
doğruldu. Üşümesi eskisi gibi devam ediyordu,
fakat hâlâ işten kurtulamama tehlikesi vardı.
Vdovuşkin dereceyi alarak baktı.
— İşte bu kötü. Senin durumun ortada kaldı,
kardeşim. Otuz sekiz olsa neyse, ama otuz yedi iki
olunca istirahat veremem ben sana. Gene de tehlikeyi
göze alabilirsen kalırsın. Muayeneden sonra doktor
«hastasın» derse dinlenirsin, yoksa kaçak sayılır
hücreyi boylarsın. Onun için, iyisi mi, sen gene
işine git.
Şuhov bir şey söylemedi, hattâ selâm bile vermeden
şapkasını başına iyice bastırarak dışarı çıktı.

свое берегут, а деньги гребут тысячами многими и везде ковры малюют пятьдесят рублей ковер
на любой простыне старой, какую дадут, какую не жалко, — а рисовать тот ковер будто бы час
один, не более. И очень жена надежду таит, что вернется Иван и тоже в колхоз ни ногой, и тоже
таким красилем станет. И они тогда подымутся из нищеты, в какой она бьется, детей в техникум
отдадут, и заместо старой избы гнилой новую поставят. Все красили себе дома новые ставят,
близ железной дороги стали дома теперь не пять тысяч, как раньше, а двадцать пять.
Хоть сидеть Шухову еще немало, зимулето да зимулето, а все ж разбередили его эти
ковры. Как раз для него работа, если будет лишение прав или ссылка Просил он тогда жену
описать — как же он будет красилем, если отроду рисовать не умел? И что это за ковры такие
дивные, что на них? Отвечала жена, что рисовать их только дурак не сможет: наложи трафаретку
и мажь кистью сквозь дырочки. А ковры есть трех сортов: один ковер «Тройка» — в упряжи
красивой тройка везет офицера гусарского, второй ковер — «Олень», а третий — под
персидский. И никаких больше рисунков нет, но и за эти по всей стране люди спасибо говорят
и из рук хватают. Потому что настоящий ковер не пятьдесят рублей, а тысячи стоит.
Хоть бы глазом одним посмотреть Шухову на те ковры..
По лагерям да по тюрьмам отвык Иван Денисович раскладывать, что завтра, что через
год да чем семью кормить. Обо всем за него начальство думает — оно, будто, и легче. А как на
волю вступишь?..
Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу
людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы.
В обход бы и Шухов пробрался. Заработок, видать легкий, огневой И от своих
деревеньских отставать вроде обидно Но, по душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры
браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать Шухов же сорок лет
землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни
с кого и в лагере не научился.
Легкие деньги — они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал.
Правильно старики говорили: за что не доплатишь, того не доносишь. Руки у Шухова еще
добрые, смогают, неуж он себе на воле верной работы не найдет?
Да еще пустят ли когда на ту волю? Не навесят ли еще десятки ни за так?
Колонна тем временем дошла и остановилась перед вахтой широко раскинутой зоны
объекта. Еще раньше, с угла зоны, два конвоира в тулупах отделились и побрели по полю к
своим дальним вышкам. Пока всех вышек конвой не займет, внутрь не пустят. Начкар с
автоматом за плечом пошел на вахту А из вахты, из трубы, дым, не переставая, клубится:
вольный вахтер всю ночь там сидит, чтоб доски не вывезли или цемент.
Напересек через ворота проволочные, и через всю строительную зону, и через дальнюю
проволоку, что по тот бок, — солнце встает большое, красное, как бы во мгле. Рядом с Шуховым
Алешка смотрит на солнце и радуется, улыбка на губы сошла. Щеки вваленные, на пайке сидит,
нигде не подрабатывает — чему рад? По воскресеньям всё с другими баптистами шепчется. С
них лагеря, как с гуся вода. По двадцать пять лет вкатили им за баптистскую веру — неуж
думают тем от веры отвадить?
Намордник дорожный, тряпочка, за дорогу вся отмокла от дыхания и койгде морозом
прихватилась, коркой стала ледяной. Шухов ее ссунул с лица на шею и стал к ветру спиной.
Нигде его особо не продрало, а только руки озябли в худых рукавичках, да онемели пальцы на
левой ноге: валенокто левый горетый, второй раз подшитый.
Поясницу и спину всю до плечей тянет, ломает — как работать?
Оглянулся — и на бригадира лицом попал, тот в задней пятерке шел. Бригадир в плечах
здоров, да и образ у него широкий. Хмур стоит. Смехуёчками он бригаду свою не жалует, а
кормит — ничего, о большой пайке заботлив. Сидит он второй срок, сын ГУЛага, лагерный
обычай знает напрожёг.
Бригадир в лагере — это всё: хороший бригадир тебе жизнь вторую даст, плохой бригадир
в деревянный бушлат загонит. Андрея Прокофьевича знал Шухов еще по УстьИжме, только

Şu Alyoşa da yaman çocuktu doğrusu! Defterini
duvarın yarığına öyle ustaca gizliyordu ki, hiç.
bir aramada ele geçmemişti.
Aynı çabuk hareketlerle Şuhov tavan kirişine
paltosunu astı; şiltenin altından elliklerini, bir çift
dolağı, ipi ve iki kol deliği bulunan bir paçavrayı
çıkardı. Şiltesinin içindeki talaşı boydan boya eliyle
şöyle bir düzeltti. (Tıkış tıkış doldurulmuştu.) Battaniyeyi
çepe çevre şiltenin altına soktu, yastığı yerine
attı. Aşağıya inerek ayaklarına önce dolağın
iyisini, sonra da üstüne kötüsünü doladı.
O anda da kolbaşı boğazını temizleyerek doğruldu.
— Pinekleme bitti yüz dört! Ayaklanın bakalım!
Uyuyan uyumayan bütün hükümlüler esneye
esneye kalkarak çıkışa doğr uyürüdüler. Kolbaşı on
beş yıllık hükümlüydü, bir dakika olsun erken iş
başı yapmazdı. «Yürüyün!» demişse zaman kıtı kıtına
tamamdır.
104 üncü koldakiler birbirinin peşinden, önce
koridora, oradan sahanlığa, oradan da merdivenden
aşağıya, konuşmadan, ağır ağır inedursunlar;
20 nci kolun kolbaşısı da Tiyurin gibi;
— Haydi, kalk ayağa! diye bağırdı.
Şuhov iki dolağın üstüne çizmelerini geçirmiş,
ceketinin üstüne patlosunu çekmiş, beline ipi sımsıkı
dolamıştı. (Deri kemeri olanlardan bunları «özeL
kamp »a gelir gelmez toplamışlardı.)
Giyinmesini zamanında bitiren Şuhov koridora,
çıktığı zaman, merdiven başındaki son kol arkadaşlarını,
sırtlarmdaki numaralarından tanıdı. Ellerinde
giyecek cinsinden ne varsa sırtlarına geçiren, bu
yüzden de şişkinleşen hükümlüler, yan yana, birbirlerini
geçmeye çalışmadan toplanma alanına doğru
gidiyorlardı. İşitilen tek ses, karın ayaklarının altında
gıcırdamasıydı.
Tanyeri bozarıp ağardığı halde ortalık hâlâ karanlıktı.
Doğudan ince, berbat bir yel esiyordu.
Sabah sabah iş başı yapmak yok mu ya, bundan
daha berbat bir şey yoktur. Ayaz, karanlık, karınlar
aç, koskoca bir günün başlangıcı. İnsanın dili
ağırlaşır, cam konuşmak istemez.
Çalışma amirinin yardımcısı toplanma alanında.
oradan oraya koşturup duruyordu.
— Ne o, Tiyurin, nerelerde kaldın? Hep böyle
bekleyecek miyiz seni?
Çalışma amiri yardımcısından Şuhov korkabilirdi
ama Tiyurin öyle her patırtıya pabuç bırakacak
adamlardan değildi.
Bu soğukta cevap vermek için soluğunu bile
harcamazdı, sessizce yürümesini sürdürdü. Arkasından
da bütün iş kolu gırç gırç karları ezerek geçti.
Tiyurin bir kilo domuz yağıyla işini becermişti
anlaşılan, çünkü 104 üncü iş kolu eski komşularının
yanında yer aldı. «Sosyalist Hayat Sitesi»ne artık
yoksul ve işini bilmez bir kolu gönderirlerdi. Çok
da berbat bir yerdir şimdi orası. Yirmi yedi derece
soğukta, sığınacak, ısınacak bir yer olmadan, rüzgâra
karşı...
Kolbaşı Tiyurin'in şimdi çok yağa ihtiyacı vardı.
Hem İDŞ'ye götürecek, hem de kendisi yiyecekti.
Onun yağ gönderecek kimsesi yoktu ama yağsız
da duramazdı. Onun için iş kolunda yağı gelenler
götürüp bir kısmını ona verirlerdi.
Yoksa başka türlü yaşamanın yolu yoktu.
Çalışma amiri elindeki çizelgeye baktı.
— Tiyurin, senin kolda bir kişi istirahatli, yirmi
üç adamın olacak.
Tiyurin başını salladı.
— Evet, yirmi üç kişi hazır.
— Olmayan kim? Panteleyev mi. Nesi varmış
onun?
Hükümlüler arasında bir fısıldaşmadır başladı:
«Köpoğlusu Panteleyev, gene işten kay tardı.» Hasta
maşta değildi, onu yöneticiler bırakmışlardı; kimbilir
şimdi kimleri gammazlayacaktı.
Eh, artık kampa yalnız kalınca kimsecikler
görmeden çağıracaklar, iki-üç saat sorguya çekeceklerdi.
Ondan sonra da bir kere daha revire yollarlardı.
Toplantı alanı kapkara kaput denizi gibiydi.
Arama tarama için iş kolları ileri doğru çıkıyorlardı.
Şuhov ceketindeki numaranın yenilenmesi gerektiğini
hatırladı, yana doğru kendine yol açmaya
başladı. Ressamın önünde iki kişi vardı kuyrukta

которую он взял себе на обед. Всегда он столько с собой и брал на работу и не посягал до обеда.
Но он другую половину съедал за завтраком, а нонче не съел. И понял Шухов, что ничего он не
сэкономив засоса то его сейчас ту пайку съесть в тепле. До обеда — пять часов, протяжно.
А что в спине поламывало — теперь в ноги перешло, ноги такие слабые стали. Эх, к
печечке бы!
Шухов положил на колени рукавицы, расстегнулся, намордник свой дорожный,
оледеневший развязал с шеи, сломил несколько раз и в карман спрятал. Тогда достал хлебушек
в белой тряпочке и, держа тряпочку в запазушке, чтобы ни крошка мимо той тряпочки не упала,
стал помалупомалу откусывать и жевать. Хлеб он пронес под двумя одежками, грел его
собственным теплом — и оттого он не мерзлый был ничуть.
В лагерях ШУХОВ не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку — целыми
сковородами, кашу — чугунками, а еще раньше побезколхозов, мясо — ломтями здоровыми.
Да молоко дули — пусть брюхо лопнет. А не надо было так, понял Шухов в лагерях. Есть надо
— чтоб думка была на одной еде, вот как сейчас эти кусочки малые откусываешь, и языком их
мнешь, и щеками подсасываешь — и такой тебе духовитый этот хлеб черный сырой. Что Шухов
ест восемь лет, девятый? Ничего. А ворочает? Хого!
Так Шухов занят был своими двумястами граммами, а близ него в той же стороне
приютилась и вся 104я.
Два эстонца, как два брата родных, сидели на низкой бетонной плите и вместе, по очереди,
курили половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы эти были оба белые, оба длинные,
оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами. Они так друг за друга держались,
как будто одному без другого воздуха синего не хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И
ели они все пополам, и спали на вагонке сверху на одной. И когда стояли в колонне, или на
разводе ждали, или на ночь ложились — все промеж себя толковали, всегда негромко и
неторопливо. А были они вовсе не братья и познакомились уж тут, в 104й. Один, объясняли,
был рыбак с побережья, другого же, когда Советы уставились, ребенком малым родители в
Швецию увезли. А он вырос и само думкой назад, дурандай, на родину, институт кончать. Тут
его и взяли сразу.
Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худые люди есть. А эстонцев
сколь Шухов ни видал — плохих людей ему не попадалось.
И все сидели — кто на плитах, кто на опалубке для плит, кто на земле прямо. Говоритьто
с утра язык не ворочается, каждый в мысли свои уперся, молчит. Фетюковшакал насобирал
гдетось окурков (он их и из плевательницы вывернет, не погребует), теперь на коленях их
разворачивал и неперегоревший табачок ссыпал в одну бумажку. У Фетюкова на воле детей
трое, но как сел — от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда.
Буйновский косилсякосился на Фетюкова, да и гавкнул:
— Ну, что заразу всякую собираешь? Губы тебе сифилисом обмечет! Брось!
Кавторанг — он командовать привык, он со всеми людьми так разговаривает, как
командует.
Но Фетюков от Буйновского ни в чем не зависит — кавторангу посылки тоже не идут. И,
недобро усмехнувшись ртом полупустым, сказал:
— Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь — еще и ты собирать будешь.
— Чегочего? — не дослышал глуховатый Сенька Клевшин. Он думал — про то разговор
идет, как Буйновский сегодня на разводе погорел.
— Залупаться не надо было! — сокрушенно покачал он головой. — Обошлось бы всё.
Сенька Клевшин — он тихий, бедолага. Ухо у него лопнуло одно, еще в сорок первом.
Потом в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули в Бухенвальд. В Бухенвальде чудом
смерть обминул, теперь отбывает срок тихо. Будешь залупаться, говорит, пропадешь.
Это верно, кряхти да гнись. А упрешься — переломишься.
Алексей лицо в ладони окунул, молчит. Молитвы читает.

mutanmın kendisi bile korkardı Volkovoy'dan. Tanrı
şeytanı yaratırken işaretini de koymuş, ya değilse
Volkovoy (1) soyadını almadan bu korkunç adam
kurda benzeyebilir miydi? Çatık kaşlı, asık suratlı,
çam yarması gibi bir adamdı Volkovoy; ayağına da
çabuktu. Ummadığın yerde karşına çıkar, «Ne arıyorsun
burada?» diye bağırmaya başlardı. Onun
elinden kurtuluş yoktu. İlk geldiği günler bilek kalınlığında
sırımdan örülmüş bir kamçı taşırmış elinde.
Bununla zmdandaküere her gün dayak çekerrniş.
Akşam yoklamasından önce barakalarının
önünde toplanan hükümlülerin arkasından gizlice sokulur
; «Hizaya girin, hayvanlar, daha ne duruyorsunuz!
» diye bağırarak enselerinin köküne patlatmaya
başlarmış. Kırbacı yiyenler ellerini enselerine götürür,
kanlarını silerek kaçışırlarmış. Zmdan korkusundan
kimse sesini çıkarıp tek kelime söylemezmiş.
Her nedense kamçı taşımayı bırakmıştı artık.
Hava ayaz olduğu için arama o kadar sıkı değildi.
Ama akşamleyin her yerleri didik didik aranırdı.
Hükümlüler paltolarının düğmelerini çözüp önlerini
açıyorlar, beş muhafızın karşısında beşer beşer duruyorlardı.
Eldivenli elleriyle hükümlülerin ceketlerini,
pantolonlarım üstten yoklayan, sağ taraftaki
tek pantolon cebini arayan muhafızlar anlamadıkları
sert bir şeye dokundukları zaman hemen çekip
çıkarmıyorlar; üşendikleri için «Nedir o?» diye soruyorlardı.

Sabahleyin hükümlülerin nesini bulacaklardı ki!
Bıçak mı? Bıçak dışarıya götürühnez, kamptan içeriye
getirilirdi. Aslında hükümlünün sabahleyin yanma
birkaç kilo yiyecek alıp almadığına bakıyorlardı.
Çünkü adam bununla kaçabilirdi. Hattâ bir zamanlar
öğle yemeklerinde verilen iki yüz gram ekmekten
bile korkmaya başlamışlar, bu konuda şöyle
bir emir çıkarmışlardı. Her iş kolu kendisine bir ekmek
kutusu yaptırarak, hükümlülerin artırdıkları
ekmekler toplanarak bu kutularda saklanacaktı.
Bundan ellerine ne geçeceğini anlamak güçtü, yeni
usul hükümlülere eziyet etmekten başka bir işe yaramıyordu.
Çünkü herkes artırdığı ekmeği belli olsun
diye bir yerinden ısırıp öyle koyuyordu kutuya.
Ama dilimler hep aynı somundan kesildiği için birbirine
benziyor; bu yüzden de hükümlüler, çalışmadan
dönerken, yol boyunca, ekmeklerini başkaları
alacak, kendilerine küçüğü kalacak diye derin derin
düşünüyorlar, birbirleriyle tartışıyorlar, hattâ kavga
ediyorlardı. Ama bir keresinde üç hükümlü ekmek
kutularından birini alıp arabayla kaçınca akılları
başlarına geldi ve kampa döner dönmez bütün
kutular parçalanarak tekrar herkesin kendi ekmeğini
yanında taşımasına izin verildi.
Sabahleyin araştırılan başka bir şey de hükümlü
elbisesinin altına sivil elbisenin giyilip giyilmediğiydi.
Oysa bütün sivil giyecekler daha kampa gelmedikleri
sırada ellerinden alınmıştı, buradan ayrılacakları
zaman da geri verilecekti. Fakat hiç kimse
hükümlerinin ne zaman biteceğini bilmiyordu.

Aranılan şeyler arasında mektup da vardı. Hükümlülerin
dışarıya gizlice mektup göndermelerinden
korkuyorlardı. Yalnız her hükümlüden mektup
aransa bu iş akşama kadar uzardı.
...Volkovoy bağırınca muhafızlar hemen eldivenlerini
çıkardılar, hükümlülere de ceketlerinin
önünü açmalarım söylediler. (Barakadan aldıkları
sıcaklık böylece uçup gidecekti.) Hattâ gömleklerini
açtırarak kamp yasalarına aykırı bir şey giyip
giymediklerine bakmaya başladılar. Hükümlüler
gömleğin altına bir de iç gömleği giyebilirlerdi. Bunun
dışında bir şey varsa çıkarıp vereceklerdi. Kulaktan
kulağa dolaşan lâf buydu. Baştan aranan
hükümlüler kurtulmuşlardı, bir kısmı kampın dışına
bile çıkmıştı. Geriye kalanlar göğsünü bağrım
açarak, eğer üzerlerinde fazladan bir şey varsa o
dondurucu soğukta çıkarıp verecekti.
Arama büyük bir hızla başlamıştı ama biraz
sonra bir kargaşalık başladı. Kamptan çıkanlar gözden
kaybolmuşlar, kapı nöbetçileri «Hadi daha ne
duruyorsunuz! Elinizi çabuk tutun!» diye bağırmaya
başlamışlardı. Bunun üzerine sıra 104 üncü iş
koluna gelince Volkovöy'un öfkesi biraz yumuşadı.
Üstünde fazla giyeceği olanların adı yazılacak, akşam
dönüşte bunlar ambara teslim edilirken bir de
savunmaları alınacaktı.
Şuhov'un sırtında devletin verdiğinden başka
bir şey yoktu. Bu bakımdan korkusuzdu, ne kadar
ararlarsa arasmlardı. Fakat Sezar'm yünlü mintanını,
Buynovski'nin yeleğe benzer bir şeyini listeye

Шухов и Кильдигс посмотрели друг на друга. Они не раз уде работали вдвоем и уважали
друг в друге и плотника и каменщика. Издобыть на снегу на голом, чем окна те зашить, не было
легко. Но Кильдигс сказал:
— Ваня! Там, где дома сборные, знаю я такое местечко — лежит здоровый рулон толя. Я
ж его сам и прикрыл. Махнем?
Кильдигс хотя и латыш, но русский знает, как родной, — у них рядом деревня была
старообрядческая, сыздетства и научился. А в лагерях Кильдигс только два года, но уже все
понимает: не выкусишь — не выпросишь. Зовут Кильдигса Ян, Шухов тоже зовет его Ваня.
Решили идти за толем. Только Шухов прежде сбегал тут же в строящемся корпусе
авторемонтных взять свой мастерок. Мастерок — большое дело для каменщика, если он по
руке и легок. Однако на каждом объекте такой порядок: весь инструмент утром получили,
вечером сдали. И какой завтра инструмент захватишь •— это от удачи. Но Шухов однажды
обсчитал инструментальщика и лучший мастерок зажилил. И теперь каждый вечер он его
перепрятывает, а утро каждое, если кладка будет, берет. Конечно, погнали б сегодня 104ю на
Соцгородок — и опять Шухов без мастерка. А сейчас камешек отвалил, в щелку пальцы засунул
— вот он, вытянул.
Шухов и Кильдигс вышли из авторемонтных и пошли в сторону сборных домов. Густой
пар шел от их дыхания. Солнце уже поднялось, но было без лучей, как в тумане, а по бокам
солнца вставали, кесь, столбы.
— Не столбы ли? — кивнул Шухов Кильдигсу.
— А нам столбы не мешают, — отмахнулся Кильдигс и засмеялся. — Лишь бы от столба
до столба колючку не натянули, ты вот что смотри.
Кильдигс без шутки слова не знает. За то его вся бригада любит. А уж латыши со всего
лагеря его почитают как! Ну, правда, питается Кильдигс нормально, две посылки каждый месяц,
румяный, как и не в лагере он вовсе. Будешь шутить.
Ихьего объекта зона здорова — покаа пройдешь через всю. Попались по дороге из 82
й бригады ребятишки — опять их ямки долбать заставили. Ямки нужны невелики: пятьдесят
на пятьдесят и глубины пятьдесят, да земля та и летом, как камень, а сейчас морозом схваченная,
пойди ее угрызи. Долбают ее киркой — скользит кирка, и только искры сыплются, а земля —
ни крошки. Стоят ребятки каждый над своей ямкой, оглянутся — греться им негде, отойти не
велят, — давай опять за кирку. От нее всё тепло.
Увидел средь них Шухов знакомого одного, вятича, и посоветовал:
— Вы бы, слышь, землерубы, над каждой ямкой теплянку развели. Она б и оттаяла,
землята.
— Не велят, — вздохнул вятич. — Дров не дают.
— Найти надо.
А Кильдигс только плюнул.
— Ну, скажи, Ваня, если б начальство умное было — разве поставило бы людей в такой
мороз кирками землю долбать?
Еще Кильдигс выругался несколько раз неразборчиво и смолк, на морозе не
разговоришься. Шли они дальше и дальше и подошли к тому месту, где под снегом были
погребены щиты сборных домов.
С Кильдигсом Шухов любит работать, у него одно только плохо — не курит, и табаку в
его посылках не бывает.
И правда, приметчив Кильдигс: приподняли вдвоем доску, другую — а под них толя рулон
закатан.
Вынули. Теперь — как нести? С вышки заметят — это ничто: у попок только та забота,
чтоб зэки не разбежались, а внутри рабочей зоны хоть все щиты на щепки поруби. И надзиратель
лагерный если навстречу попадется — тоже ничто: он сам приглядывается, что б ему в хозяйство
пошло. И работягам всем на эти сборные дома наплевать. И бригадирам тоже. Печётся об них

tan. Yılın hangi gününde bulunursanız bulunun size
ayın yeni mi, eski mi olduğunu hesaplar söylerdi.
Günden güne çöküyordu kaptan; avurtları birbirine
geçmişti, ama dinçti gene de. Kampın dışına
çıkınca sertleşen rüzgâr böyle şeylere alışık olan
Şuhov'un yüzünü cayır cayır yaktı. îş yerine varana
kadar rüzgârın yüzünü kamçılayacağını anladığı
için sargıyı yüzüne dolamaya karar verdi. Karşıdan
gelen rüzgârdan korunmak için, her hükümlünün,
iki ucunda ipleri olan birer paçavrası vardı. Bu paçavra
çok işlerine yarıyordu. Şuhov sargısını gözlerinin
altından bağladıktan sonra uçlarını ensesinde
düğümledi. Sonra şapkanın kıvrımını aşağı indirdi,
kaputunun yakasını kaldırdı. Şapkauın öndeki
kıvrımını da alnına indirdi. Açık kalan yalnız gözleriydi,
îpi kaputunun üstünden beline sımsıkı doladı.
Her şey tamamdı, yalnız ellikleri ince olduğu için
elleri şimdiden donmuştu. Ellerini birbirine vurmaya,
sürtmeye başladı. Biraz sonra ellerini arkada
kavuşturacak ve yol boyunca hep böyle yürüyecekti.
Konvoy komutanı, hükümlülerin «yürüyüş duası
» dedikleri her günkü bıktırıcı konuşmasına başladı;
— Hükümlüler, beni dikkatle dinleyin! Yürüyüş
kolunu bozmadan, düzen içinde yürüyeceksiniz!
Geride kalmak, ileri çıkmak, konuşmak yasak! Eller
arkaya bağlanacak! Sağa veya sola bir adım at
mak kaçmaya teşebbüs sayılacağından muhafızlar
ihtarsız ateş açacaktır. Ön sıra, ileri marş!...
En önde iki muhafız vardı. Öndeki sıralar yürümeye
başladı, başlar dalgalandı. Yürüyüş kolunun
her iki yanında yirmi adım açıkta, onar adım aralıklı
muhafızlar dizilmişti. Ellerindeki makineli tüfekler
ateşe hazırdı.
Bir haftadır kar yağmadığından yol çiğnene
çiğnene sertleşmişti. Kampın çevresini dolaşınca rüzgâr
yandan vurmaya başladı. Hükümlüler, eller arkada,
başlar önde eğik, tıpkı cenaze alayında yürüyor
gibiydiler. Bu şekilde yalnız öndeki bir iki kişinin
ayakları, bir de basılacak yer görülebiliyordu.
Zaman zaman muhafızlardan birinin «Y-kırk sekiz!
Ellerini arkaya bağla!» «B-beş yüz iki! Hizaya gir!»
.diye bağırdığı işitiliyordu. Sonra onların bağırması
da azaldı. Bıçak gibi kesen rüzgâr sıralara bakmalarına
engel oluyordu. Muhafızların ağızlarını, burunlarını
paçavralarla sarmalarına izin verilmiyordu.
Onlar için de berbat bir işti bu...
Hava biraz ılık olduğu zaman muhafızlar ne
kadar bağırırlarsa bağırsmlar hükümlüler aralarında
konuşurlardı. Ama bugün herkes önündekinin arkasına
sinerek kendi düşüncelerine dalmıştı.
Bir hükümlünün düşünceleri de kendisi gibi kısıtlıydı,
dönüp dolaşıp hep aynı şeylere geliyordu.
Acaba şiltesine sakladığı ekmeğini bulurlar mıydı?
Akşamleyin revirden bir istirahat koparabilecek
miydi? Kaptanı gerçekten zindana atacaklar mıydı?
Sezar kışlık giyeceği nerden bulmuştu? Alsa alsa
anbardan rüşvet verip kendi giyeceklerinden almıştı.
Başka türlü nasıl olurdu?
Kahvaltısını soğuk ve ekmeksiz yediği için Şuhov
şimdiden açlık hissediyordu. Miğdesinin sızlanmasını
duymamak, hep yiyecek düşünmemek için.
yakında eve yazacağı mektubu tasarlamaya başladı.
Yürüyüş kolu kendi yaptıkları kereste fabrikasını,
işçi lojmanlarını (bunları da onlar yapmıştı ama
içinde özgür insanlar oturuyordu), yeni kulüp binasını
geçtiler. (Burasını da temelden duvar süslerine
varana kadar hükümlüler yapmışlardı, içinde sinema
seyredenler ise gene özgür insanlardı.)
Artık çıplak bozkırdaydılar. Karşılarında yalnız,
yüzlerine kamçı gibi inen rüzgâr ve kızaran tan
yeri vardı. Sağlarında, sollarında her yer karla kaplıydı;
bozkırda tek ağaççık yoktu.
1951 yılı başlarmdaydılar, yeni yılda Şuhov'un
iki mektup yazmaya hakkı vardı. Sonuncusunu geçen
temmuzda yollamış, karşılığını ekimde almıştı.
Üst-îjme'de durum değişikti, orada her ay mektup
yazabilirdin. Fakat mektupta yazılacak ne vardı ki?
Şuhov o zaman da şimdiki gibi seyrek yazardı.
Şuhov evinden 1941 yılının 23 haziranında ayrılmıştı.
Bir pazar köy halkı Polomna'daki kiliseden
öğle ayininden dönerken savaş çıktığı haberini de
getirmişti. Savaş yıllarına kadar köyü Temgenyovoda
tek evde radyo yoktu. Şimdi yazdıklarına göre
her evde ceryanlı radyo varmış.
Çalışma kampından mektup göndermek dipsiz
kuyuya taş atmak gibiydi. Bütün yazdıkların, seslenişlerin
yok olup gidiyordu. Hem mektubunda hangi
iş kolunda çalıştığını, kolbaşm Andrev Prokofyeviç

А в углу еще приземистая печь есть с кирпичным выводом. У ней плита железная поверху,
она калится, и на ней песок отмерзает и сохнет. Так ту печь уже растопили, и на нее кавторанг
с Фетюковым носилками песок носят. Чтоб носилки носить — ума не надо. Вот и ставит
бригадир на ту работу бывших начальников. Фетюков, кесь, в какойто конторе большим
начальником был. На машине ездил.
Фетюков по первым дням на кавторанга даже хвост поднял, покрикивал. Но кавторанг
ему двинул в зубы раз, на том и поладили.
Уж к печи с песком сунулись ребята греться, но бригадир предупредил:
— Эх, сейчас когото в лоб огрею! Оборудуйте сперва!
Битой собаке только плеть покажи. И мороз лют, но бригадир лютей Разошлись ребята
опять по работам.
А бригадир, слышит Шухов, тихо Павлу:
— Ты оставайся тут, держи крепко. Мне сейчас процентовку закрывать идти.
От процентовки больше зависит, чем от самой работы. Который бригадир умный — тот
не так на работу, как на процентовку налегает С ей кормимся. Чего не сделано — докажи, что
сделано; за что дешево платят — оберни так, чтоб дороже. На это большой ум у бригадира
нужен. И блат с нормировщиками Нормировщикам тоже нести надо.
А разобраться— для кого эти все проценты? Для лагеря. Лагерь через то со строительства
тысячи лишние выгребает, да своим лейтенантам премии выписывает. Тому ж Волковому за
его плетку. А тебе — хлеба двести грамм лишних в вечер. Двести грамм жизнью правят. На
двести граммах Беломорканал построен.
Принесли воды два ведра, а она по дороге льдом схватилась. Рассудил Павло — нечего
ее и носить. Скорее тут из снега натопим. Поставили ведра на печку.
Припер Гопчик проволоки алюминиевой новой — той, что провода электрики тянут.
Докладывает:
— Иван Денисыч! На ложки хорошая проволока. Меня научите ложку отлить?
Этого Гопчика, плута, любит Иван Денисыч (собственный его сын помер маленьким, дома
дочки две взрослых). Посадили Гопчика за то, что бендеровцам в лес молоко носил. Срок дали
как взрослому. Он — теленок ласковый, ко всем мужикам ластится. А уж и хитрость у него:
посылки свои в одиночку ест, иногда по ночам жует.
Да ведь всех и не накормишь.
Отломили проволоки на ложки, спрятали в углу. Состроил Шухов две доски, вроде
стремянки, послал по ней Гопчика подвесить трубу. Гопчик, как белка, легкий — по
перекладинам взобрался, прибил гвоздь, проволоку накинул и под трубу подпустил. Не
поленился Шухов, самыйто выпуск трубы еще с одним коленом вверх сделал. Сегодня нет
ветру, а завтра будет — так чтоб дыму не задувало. Надо понимать, печка эта — для себя.
А Сенька Клевшин уже планок долгих наколол. Гопчикахлопчика и прибивать заставили.
Лазит, чертёныш, кричит сверху.
Солнце выше подтянулось, мглицу разогнало, и столбов не стало — и алым заиграло
внутри. Тут и печку затопили дровами ворованными. Куда радостней!
— В январе солнышко коровке бок согрело! — объявил Шухов.
Кильдигс ящик растворный сбивать кончил, еще топориком пристукнул, закричал:
— Слышь, Павло, за эту работу с бригадира сто рублей, меньше не возьму!
Смеется Павло:
— Сто грамм получишь.
— Прокурор добавит! — кричит Гопчик сверху.
— Не трогьте, не трогьте! — Шухов закричал. (Не так толь резать стали.)
Показал — как.
К печке жестяной народу налезло, разогнал их Павло. Кильдигсу помощь дал и велел
растворные корытца делать — наверх раствор носить. На подноску песка еще пару людей

Kolay kazanılan paranın değeri yoktur ve insana
kazanmış olmanın zevkini vermez. Eskiler boşuna
dememişler. «İnsan karşılığını vermediği şeyin
değerini bilmez» diye... Eli kolu sağlamdı Şuhov'un.
Köyünde duvarcılık, marangozluk, tenekecilik işi de
.mi bulamazdı?
Ancak, kamu görevi hakları kaldırıldığı için ona
hiçbir yerde iş vermezler, belki köyüne bile sokmazlardı.
Bu durumda nerde kaldı halı boyacılığı?
...O sırada yürüyüş kolu geniş bir alana yayılan
iş yerinin girişine varmıştı. Durur durmaz yapılan
ilk iş, uzun kaputlu iki muhafızın ötekilerden
ayrılarak geniş tarladan geçtikten sonra gözetleme
kulelerine çıkmaları oldu. Gözetleyiciler kulelerdeki
yerlerini almadan bölgeye kimseyi sokmazlardı. Muhafız
komutanı omzunda otomatik tüfeğiyle giriş
karakoluna yürüdü. Karakol kulübesinin bacasından
duman tütüyordu. Bölgeden tahta, çimento filân çalmasınlar
diye gece sabaha kadar içerde bir nöbetçi
bırakılırdı.
Kapının dikenli telleri arasından, bütün alanın
ve alanın ötesindeki dikenli teller arkasından güneşin
kırmızı bir tekerlek gibi sisler içinde yükseldiği
görülüyordu. Şuhov'un yanında duran Alyoşa güneşe
sevinçle bakarken yüzünde bir gülümseme yayıldı.
Hiçbir geliri olmadığı için yalnız verilen tayınla
geçinen, avurtları birbirine geçmiş bir adam niye
böyle sevirirdi acaba? Pazar günleri öteki baptistlerle
birlikte toplanırlar, dua ederlerdi. Kamptan
çıksa herhalde sudan çıkan balığa dönerdi.
Şuhov'un yüzüne sardığı paçavra soluğundan
ıslanmış, soğuktan kimi yerleri donmuştu. Yüzünü
soğuktan korumak için sırtını rüzgâra dönerek sargıyı
yüzünden sıyırdı. Soğuk hiçbir yerinden içine
sızmamıştı. Yalnız ince ellikli elleri donmuş, bir de
delinip yeniden yamandığı için sol keçe çizmesi içindeki
ayağı üşümüştü.
Sırtı belinden omuzlarına kadar sızım sızım sızlıyordu,
bu durumda nasıl çalışacaktı?
Geriye dönüp baktı ve arkasındaki sırada bulunan
Tiyurin'le göz göze geldi. Kolbaşı geniş omuzlu,
ablak suratlı bir adamdı. Bugün yüzü asıktı. Tiyurin
emrinin altındaki iş kolunu dış tehlikelerden
korur, tayının çoğunu alarak iyi beslenmesine çalınırdı.
Eski zenginlerden birinin oğlu olduğu için ikinci
kez çalışma kampına düşmüştü. Sürgün yaşantısının
bütün inceliklerini su gibi bilirdi.
Kolbaşı bir hükümlü için her şey demekti. îyi
bir kolbaşı insanın canına can katar, kötüsü ise ateşten
gömlek giydirirdi. Şuhov, Andrev Prokofyeviç
Tiyurin'i daha Üst-İjmedeyken tanırdı, yalnız o zamanlar
onun iş kolunda değildi. Ceza yasasının 58
inci maddesine göre hüküm giyenler genel kamplardan
özel kamplara gönderilirken Tiyurin onu kendi
koluna seçmişti. Şuhov'un, kamp komutanıyla, ÎDŞ
yetkilileriyle, çalışma amirleriyle, mühendislerle bir
alış verişi olmazdı. Her şeyi onun adına aslan yürekli
Tiyurin ayarlardı. Buna karşılık kaşım kıpırdatmasından,
parmağını oynatmasından ne istediği-
ni anlayıp hemen yapmak gerekiyordu. Kampta herkesi
aldatabilirdin ama Andrev Prokofyeviç'i aslaü
Onun sözünü dinlersen sırtın yere gelmezdi.
Şuhov, onunla göz göze gelince, dünkü aynı işte
mi, yoksa yeni bir yerde mi çalışacaklarını sormak
istedi kolbaşmdan, fakat amirinin yüksek düşüncelerini
dağıtmaktan çekindiği için sustu. «Sosyalist
Hayat Sitesi» projesinden yeni sıyrılmıştı,,
şimdi de yapılan işin yüzdesini hesaplamakla kafa
yoruyor olmalıydı. Çünkü önlerindeki beş günün yiyeceği
bu hesaba bağlıydı.
Kolbaşımn yüzü geçirdiği çiçek hastalığından:
sonra çopur kalmıştı. Fakat ayazda rüzgâra karşı
gözünü kırpmadan dururdu. Yüzünün derisi meşe;
kabuğu gibi sertti.
Hükümlüler ellerini oğuşturuyorlar, ayaklarını
yere vuruyorlardı. Rüzgâr bıçak gibi kesiyordu. Gözetleyiciler
altı kulede de yerlerini aldıkları halde
daha içeriye kimseyi salmıyorlardı. Anlaşılan hiçbir
açık kapı bırakmak istemiyorlardı.
İşte muhafız komutanı yanında bir yardımcısıyla
birlikte karakol kulübesinden çıktı. Bunlar kapının
iki yanında durunca kapılar açıldı.
— Beşerli sıra olun!.. Bir! İki!..
Hükümlüler geçit resminde yürür gibi yürümeye
başladılar, yalnız ayakları birbirine uymuyordu.
Bölgenin içine bir girsinlerdi hele, ondan sonra herkes
nasıl olsa işiyle baş başa kalacaktı.
Karakolun biraz ötesinde «İş Bürosu» vardı.
Büronun önünde duran çalışma amiri kolbaşlarmı.

Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим
декретам подчиняется?
Побили еще, постучали, четыре корытца сколотили.
— Ладно, посыдымо, погриемось, — двоим каменщикам сказал Павло. — И вы, Сенька,
писля обида тоже будэтэ дожить. Сидайтэ!
И — сели к печке законно. Все равно до обеда уж кладки не начинать, а раствор разводить
некстати, замерзнет.
Уголь накалился помалу, теперь устойчивый жар дает. Только около печи его и чуешь, а
по всему залу — холод, как был.
Рукавицы сняли, руками близ печки водят все четверо.
А ноги близко к огню никогда в обуви не ставь, это понимать надо. Если ботинки, так в
них кожа растрескается, а если валенки — отсыреют, парок пойдет, ничуть тебе теплей не
станет. А еще ближе к огню сунешь — сожжешь. Так с дырой до весны и протопаешь, других
не жди.
— Да Шухову что? — Кильдигс подначивает. — Шухов, братцы, одной ногой почти дома.
— Вон той, босой, — подкинул ктото. Рассмеялись. (Шухов левый горетый валенок
снял и портянку согревает.)
— Шухов срок кончает.
Самомуто Кильдигсу двадцать пять дали. Это полоса была раньше такая счастливая:
всем под гребёнку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла — всем по двадцать
пять, невзирая.
Десятьто еще можно прожить, не околев, — а ну, двадцать пять проживи?!
Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот, онде срок кончает, — но сам
он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения
держали, до сорок шестого года. У кого и основногото сроку три года было, так пять лет
пересидки получилось. Закон — он выворотной. Кончится десятка — скажут, на тебе еще
одну. Или в ссылку.
А иной раз подумаешь — дух сопрет: срокто всё ж кончается, катушкато на размоте...
Господи! Своими ногами — да на волю, а?
Только вслух об том высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов Кильдигсу:
— Двадцать пять ты свои не считай. Двадцать пять сидеть ли, нет ли, это еще вилами по
воде. А уж я отсидел восемь полных, так это точно.
Так вот живешь об землю рожей, и временито не бывает подумать: как сел? да как
выйдешь?
Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он
сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание
немецкой разведки. Какое ж задание — ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и
оставили просто — задание.
В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь —
бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживешь еще малость. Подписал.
А было вот как: в феврале сорок второго года на СевероЗападном окружили их армию
всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что
строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели. И стрелять было
нечем. И так их помалу немцы по лесам ловили и брали. И вот в группе такой одной Шухов в
плену побыл пару дней, там же, в лесах, — и убежали они впятером. И еще по лесам, по болотам
покрались — чудом к своим попали. Только двоих автоматчик свой на месте уложил, третий от
ран умер, — двое их и дошло. Были б умней — сказали б, что по лесам бродили, и ничего б им.
А они открылись: мол, из плена немецкого. Из плена?? Мать вашу так! Фашистские агенты! И
за решётку. Было б их пять, может, сличили показания, поверили б, а двоим никак: сговорились,
мол, гады насчет побега.

yol boyunca iki kat giyeceğin altında vücut ısısıyla
sıcak kalmış, donmamıştı.
Kamp yaşantısı süresince, köyünde yediği yemekleri
getirirdi aklına. Tava dolusu patates kızartması,
tencere dolusu lâpa, daha önceki bolluk yıllarında
iri iri et parçaları getirirlerdi önüne. Hele süt,
iç içe bildiğin kadar! Kamp yıllarında bunun böyle
olmaması gerektiğini anladı Şuhov. însan yemek
yerken her lokmayı tadım çıkara çıkara çiğnemeliydi.
Tıpkı şimdiki gibi; ufak lokmaları diliyle damağında
eze eze, bir avurdundan öbürüne döndüre
döndüre... Şu yarı hamur çavdar ekmeği ne kadar
da lezzetli, kokulu geliyordu insana! Sekiz, dokuz
yıldır kamplarda ne yiyordu Şuhov? Hiç! Ama nasıl
çiğniyordu ağzında? O-ho!..
Şuhov 200 gramlık ekmek parçasıyla böyle uğraşadursun,
çevresinde 104 üncü iş kolunun adamları
oturuyordu.
Hemen yanında, yere yatırılmış bir beton blokun
üzerinde oturan iki Estonyalı aynı ağızlıktan
sırayla sigara tüttürmekteydiler. Estonyalılar birbirlerine
o kadar çok benziyorlardı ki, onları iki kardeş
sanırdınız. İkisi de beyaz yüzlü, uzun boylu ve
zayıftı; uzun burunları, iri gözleri vardı. Üstelik
birbirlerinden hiç ayrılmıyorlar, yalnız içtikleri su
ayrı gidiyordu. Yemeklerini bölüşerek yiyen, aynı
üst ranzada yatan iki arkadaşı birbirinden kolbaşı
da ayırmıyordu. Yoklamaya çıkarken, yürüyüş kolunda
beklerken, geceleyin yattıklarında, fısır fısır
durmadan konuşurlardı. Oysa kardeş filân da değil
ilerdi; burada, 104 üncü iş kolunda tanışmışlardı.
Anlattıklarına göre birisi memleketinde balıkçıymış;
öteki ise daha çocukluğunda Sovyetler, Estonya'ya
girdiği zaman ailesiyle birlikte İsveç'e göçmüş. Ama
daha sonra kendi isteğiyle sanat okuluna girmek için
Estonya'ya dönmüş.
Bir de derler ki, uluslar arasında ayırım yoktur;
her ulustan iyisi de çıkar, kötüsü de... Oysa
Şuhov yaşam süresince gördüğü Estonyah'lar arasında
hiç kötüsüne raslamamıştı.
Arkadaşlarından kimisi kalıpların üzerinde, kimisi
beton bloklarda, kimisi de doğrudan doğruya
yerde oturuyordu. Sabahtan kimsenin canı konuşmak
istemediği için, her biri kendi düşüncelerine dalarak
gözlerini önüne dikmişti. Çürükçü Fetyukov
nerelerden topladıysa bir sürü izmarit toplamış (sigara
artıklarını iğrenmeden tükürük hokkalarından
çeker çıkarırdı), şimdi bunları açarak bir kâğıdın
içine boşaltıyordu. Üç çocuğu vardı Fetyukov'un;
cezaevine girer girmez karısı kocaya varmış, çocukları
onu babalıktan reddetmişlerdi. Bu yüzden kimseden
yardım almıyordu.
Buynovski, Fetyukov'a bir süre ters ters baktıktan
sonra iğrenen bir sesle;
—- Bırak be şu pislikleri! diye bağırdı. Dudak
frengisine yakalanırsan hiç şaşmam!
Eski kaptan emir vermeye alışık bir insan olduğu
için hep böyle emir veriyormuş gibi konuşurdu.
Fakat Fetyukov kaptanın emrini dinlemek niye
tinde değildi, çünkü ona da hiç bir yerden yardım
gelmezdi. Onun için dişlerinin yarısı dökük ağzıyla
kötü kötü güldü.
— Buralarda sekiz yıl sürünürsen sen de toplamaya
başlarsın kaptan! Bu yerler insanın burnunu
kırmasını bilir.
Fetyukov'un kendi fikriydi bu, belki de kaptan
sonuna kadar dayatacaktı...
— Ne o? Ne o? dedi Senka Kleşvin.
Kulakları oldukça ağır işitirdi. Kaptanın sabah
yoklamasında karşılık verişinden söz ediyorlar sanmıştı.
Üzgün üzgün başını sallayarak;
— Sen de hemen parlamasaydın! dedi. Çamuru
üstüne sıçratacak ne vardı?
Kötü günler geçirmiş, sessiz bir adamdı Senka
Kleşvin. 1941 yılında bir kulağının zarı patlamıştı.
Sonra Alman'lara tutsak düşmüş, bir ara kaçmışsa
da yeniden yakalanarak Buchenwald toplama kampına
gönderilmişti. Buchenwald'dan paçayı zor kurtaran
Senka, hapishanede cezasını çekerken sesini,
hiç çıkarmıyordu. Sesini yükseltirsen başından belâ
eksik olmazdı.
Doğruydu, insan homurdanmadan katlanmalıydı.
Dikelirsen kırılırdın.
Aleksey (Alyoşa) yüzü ellerinin arasında düşünüyor,
dua ediyordu.
Şuhov ekmeğini yiyip bitirmiş, yalnız kenarını
(içi oyuk bir kabuk) bırakmıştı. Çünkü insan lapayı
çanaktan ekmekle sıyırdığı kadar kaşıkla filân iyi
sıyıramazdı. Kabuğu tekrar beze saran Şuhov bunu

столовой. Как землю заторили ногами, так и осталась в буграх да в ямках. А кухня вся — печь
квадратная, в нее котел вмазан.
Орудуют на той кухне двое — повар и санинструктор. С утра, как из лагеря выходить,
получает повар на большой лагерной кухне крупу. На брата, наверно, грамм по пятьдесят, на
бригаду — кило, а на объект получается немногим меньше пуда. Сам повар того мешка с крупой
три километра нести не станет, дает нести шестерке. Чем самому спину ломать, лучше тому
шестерке выделить порцию лишнюю за счет работяг. Воду принести, дров, печку растопить —
тоже не сам повар делает, тоже работяги да доходяги — и им он по порции, чужого не жалко.
Еще положено, чтоб ели, не выходя со столовой: миски тоже из лагеря носить приходится (на
объекте не оставишь, ночью вольные сопрут), так носят их полсотни, не больше, а тут моют да
оборачивают побыстрей (носчику мисок — тоже порция сверх). Чтоб мисок из столовой не
выносили — ставят еще нового шестерку на дверях — не выпускать мисок. Но как он ни стереги
— всё равно унесут, уговорят ли, глаза ли отведут. Так еще надо по всему, по всему объекту
сборщика пустить: миски собирать грязные и опять их на кухню стаскивать. И тому порцию. И
тому порцию.
Сам повар только вот что делает: крупу да соль в котел засыпает, жиры делит — в котел
и себе (хороший жир до работяг не доходит, плохой жир— весь в котле. Так зэки больше любят,
чтоб со склада отпускали жиры плохие). Еще — помешивает кашу, как доспевает. А
санинструктор и этого не делает: сидит — смотрит. Дошла каша — сейчас санинструктору:
ешь от пуза. И сам — от пуза. Тут дежурный бригадир приходит, меняются они ежедён —
пробу снимать, проверять будто, можно ли такой кашей работяг кормить. Бригадиру дежурному
— двойную порцию.
Тут и гудок. Тут приходят бригады в черед и выдает повар в окошко миски, а в мисках тех
дно покрыто кашицей, и сколько там твоей крупы — не спросишь и не взвесишь, только сто
тебе редек в рот, если рот откроешь.
Свистит над голой степью ветер — летом суховейный, зимой морозный. Отроду в степи
той ничего не росло, а меж проволоками четырьмя — и подавно. Хлеб растет в хлеборезке
одной, овес колосится — на продскладе. И хоть спину тут в работе переломи, хоть животом
ляжь — из земли еды не выколотишь, больше, чем начальничек тебе выпишет, не получишь. А
и того не получишь за поварами, да за шестерками, да за придурками. И здесь воруют, и в зоне
воруют, и еще раньше на складе воруют. И все те, кто воруют, киркой сами не вкалывают. А ты
— вкалывай и бери, что дают. И отходи от окошка.
Кто кого сможет, тот того и гложет. Вошли Павло с Шуховым и с Гопчиком в столовую
— там прямо один к одному стоят, не видно за спинами ни столов куцых, ни лавок. Кто сидя
ест, а больше стоя. 82я бригада, какая ямки долбала без угреву полдня, — онато первые
места по гудку и захватила. Теперь и поевши не уйдет — уходить ей некуда. Ругаются на нее
другие, а ей что по спине, что по стене — все отрадней, чем на морозе.
Пробились Павло и Шухов локтями. Хорошо пришли: одна бригада получает, да одна
всего в очереди, тоже помбригадиры у окошка стоят. Остальные, значит, за нами будут.
— Миски! Миски! — повар кричит из окошка, и уж ему суют отсюда, и Шухов тоже
собирает и сует — не ради каши липшей, а быстрее чтоб.
Еще там сейчас за перегородкой шестерки миски моют — это тоже за кашу.
Начал получать тот помбригадир, что перед Павлом, — Павло крикнул через головы:
— Гопчик!
— Я! — от двери. Тонюсенький у него голосочек, как у козленка.
— Зови бригаду!
Убег.
Главное, каша сегодня хороша, лучшая каша — овсянка. Не часто она бывает. Больше
идет магара по два раза в день или мучная затирка. В овсянке между зернами — навар этот
сытен, онто и дорог.

birbirlerinin ustalığına saygı duyarlardı. Kar örtüsü
altından pencere örecek bir şey bulmak pek kolay
olmayacaktı. Gene de Kilgas;
— Dur Vanya! (1) dedi. Prefabrika evlerin yanında
bir yer biliyorum. Kocaman bir tomar ziftli
kâğıt var orada. Kendi elimle gizlemiştim. Koş, getirelim.
Şunu!
Kilgas Letonyalı olmakla birlikte Rusça'yı ana
dili gibi bilirdi. Doğduğu yere yakın bir Rus köyü
vardı, eski tarikattan Rus'ların yurtlarından göçüp
kurdukları bir köydü burası. Kilgas çocukluğunda
Rus'çayı onlardan öğrenmişti. Kampa geleli şurada
iki yıl olduğu halde işin bütün girdisine çıktısına da
aklı ererdi. Burada işini kendin ayarlamazsan kimse
yardım etmezdi insana. Tam adı Iohan (1) Kilgas
olduğu için Şuhov'da ona «Vanya» derdi.
Ziftli kâğıdı getirmeye karar verdiler. Şuhov
önce malasını gizlediği yerden almak için seğirtti.
Bir duvarcı ustası için ele uygun ve hafif bir mala
çok şey demekti. Kampta şöyle bir düzen vardı; gereçler
sabahleyin alınacak, giderken de geriye verilecekti.
Fakat Şuhov malzeme sorumlusunu nasılsa
atlatmış, malayı geriye vermemişti. Akşamleyin giderken
gerecini saklar, sabahleyin duvar örme işi
olursa sakladığı yerden çıkarırdı. Eğer o gün «Sosyalist
Hayat Sitesbnde çalışmaya gitselerdi gene

(1) İvan adının çocuklar ya da arkadaşlar için kullanılan
biçimi. (Çeviren)
(2) Rusça'da İvan. (Çeviren(1) İvan adının çocuklar ya da arkadaşlar için kullanılan
biçimi. (Çeviren)
(2) Rusça'da İvan. (Çeviren)
)
malasız kalacaktı. Şuhov ufak bir taşı çekerek elini
altındaki yarığa soktu ve malayı koyduğu yerden
çıkardı.
Şuhov'la Kilgas araba bakımevinden çıkarak
prefabrika evlere doğru yürüdüler. Soludukça ağızlarından,
burunlarından buram buram buhar tütüyordu.
Güneş epey yükselmişti, fakat sisten ortalığı
aydınlatıp ısıtamıyordu. Güneş ışınlarının çevresine
direk direk yayıldığı görülebilirdi.
Şuhov bunu Kilgas'a gösterdi.
— Bak şu direklere, Vanya.
Kilgas «boş ver!» anlamına ellerini sallayarak
güldü.
— Bırak olsun, yeter ki aralarında dikenli tel
bulunmasın.
Kilgas'm her sözünde şaka vardı, bu yüzden de
kol arkadaşlarınca sevilirdi. Kamptaki bütün Letonyalı'lar
severlerdi onu. Şurası bir gerçek ki, yemesi
içmesi düzgündü, ayda iki paketi gelirdi, sanki
kampta değilmiş gibi yanaklarından kan damlardı.
O şaka yapmasın da başka kim yapsmdı?
Çalıştıkları alan çok genişti, onun için uzun bir
süre yürümeleri gerekiyordu. Yolda 82 inci iş kolundan
hükümlülere rasladılar, zavallılara gene çukur
kazdırıyorlardı. Gerçi çukurlar geniş değildi - eni,
boyu, derinliği ellişer santim - fakat yazın bile kaya
gibi sert olan toprak donunca daha da sertleşmişti.
Vurulan kazmaların ucundan kıvılcımlar sıçrıyor fakat
zerre toprak koparamıyorlardı. Herkes ayrı bir
çukurun başındaydı. Ne ısınabildikleri, ne de ayrılıp
gidebildikleri için durup sağa sola bakıyorlar, ondan
sonra kazmalarına sarılıyorlardı. Tek ısınma yolu
buydu çünkü.
Şuhov bunların arasında Kirovlu bir tanıdığım
görerek;
— Hey, arkadaşım! diye seslendi. Neden çukurun
üstünde ateş yakmıyorsunuz? Toprağın donu
çözülürdü hiç olmazsa.
— îzin vermiyorlar, dedi Kirovlu içini çekerek.
Sonra odunu nerden alacağız?
— Bulun bir taraftan.
Kilgas yere tükürdü.
— Bana bak, Vanya, bizim yöneticilerde kafa
olsa, şu soğuk havada milletin eline kazmayı verip
salar mıydı buraya?
Kilgas homurdanarak birkaç ağır küfür savurduktan
sonra sustu. Ayazda konuşmak bile zordu.
Bir süre daha yürüdükten sonra prefabrika evlerin
kurulacağı yere vardılar. Her taraf karla örtülmüştü.
Şuhov, Kilgas'la birlikte çalışmaya bayılırdı.
Onda sevmediği tek şey, sigara içmediği için evden:
gelen paketlerinden tütün çıkmamasıydı.
Gerçekten de açıkgöz bir adamdı şu Kilgas. Bir
kaç tahtayı kaydırınca altından kocaman bir top
ziftli kâğıt çıktı.
Hemen çekip çıkardılar. Peki ama şimdi nasıl
götüreceklerdi? Gözetleme kulelerinden görülmekten
korkmuyorlardı, çünkü o pezevenklerin tek kaygısı
hükümlülerin kamptan dışarı kaçmamasıydı. Oysa

— Вон, вон бригада! — закричал Шухов. И все услышали окрики кавторанга в дверях,
как с капитанского мостика:
— Чего столпились? Поели — и выходи! Дай другим!
Повар пробуркотел еще, выпрямился, и опять в окошке появились его руки.
— Шестнадцать, восемнадцать... И, последнюю налив, двойную:
— Двадцать три. Всё! Следующая!
Стали пробиваться бригадники, и Павло протягивал им миски, кому через головы сидящих,
на второй стол.
На скамейке на каждой летом село бы человек по пять, но как сейчас все были одеты
толсто — еле по четыре умещалось, и то ложками им двигать было несправно.
Рассчитывая, что из закошенных двух порций уж хоть однато будет его, Шухов быстро
принялся за свою кровную. Для того он колено правое подтянул к животу, изпод валеного
голенища вытянул ложку «УстьИжма, 1944», шапку снял, поджал под левую мышку, а ложкою
обтронул кашу с краев.
Вот эту минуту надо было сейчас всю собрать на еду и, каши той тонкий пласт со дна
снимая, обережно в рот доносить, а там языком переминать. Но приходилось поспешить, чтобы
Павло увидел, что он уже кончил, и предложил бы ему вторую кашу. А тут еще Фетюков, который
пришел с эстонцами вместе, всё подметил, как две каши закосили, стал прямо против Павла и
ел стоя, поглядывая на четыре оставшихся неразобранных бригадных порции. Он хотел тем
показать Павлу, что ему тоже надо бы дать если не порцию, то хоть полпорции.
Смуглый молодой Павло, однако, спокойно ел свою двойную, и по его лицу никак было
не знать, видит ли он, кто тут рядом, и помнит ли, что две порции лишних.
Шухов доел кашу. Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две — от одной ему не
стало сытно, как становилось всегда от овсянки. Шухов полез во внутренний карман, из тряпицы
беленькой достал свой незамерзлый полукруглый кусочек верхней корочки, ею стал бережно
вытирать все остатки овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он
слизывал кашу с корочки языком и еще собирал корочкою с эстолько. Наконец миска была
чиста, как вымыта, разве чуть замутнена. Он через плечо отдал миску сборщику и продолжал
минуту сидеть со снятой шапкой.
Хоть закосил миски Шухов, а хозяин им — помбригадир.
Павло потомил еще немного, пока тоже кончил свою миску, но не вылизывал, а только
ложку облизал, спрятал, перекрестился. И тогда тронул слегка — передвинуть было тесно —
две миски из четырех, как бы тем отдавая их Шухову.
— Иван Денисович. Одну соби визьмить, а одну Цезарю отдасьтэ.
Шухов помнил, что одну миску надо Цезарю нести в контору (Цезарь сам никогда не
унижался ходить в столовую ни здесь, ни в лагере), — помнил, но когда Павло коснулся сразу
двух мисок, сердце Шухова обмерло: не обе ли лишние ему отдавал Павло? И сейчас же опять
пошло сердце своим ходом.
И сейчас же он наклонился над своей законной добычей и стал есть рассудительно, не
чувствуя, как толкали его в спину новые бригады. Он досадовал только, не отдали бы вторую
кашу Фетюкову. Шакалить Фетюков всегда мастак, а закосить бы смелости не хватило.
... А вблизи от них сидел за столом кавторанг Буйновский. Он давно уже кончил свою
кашу и не знал, что в бригаде есть лишние, и не оглядывался, сколько их там осталось у
помбригадира. Он просто разомлел, разогрелся, не имел сил встать и идти на мороз или в
холодную, необогревающую обогревалку. Он так же занимал сейчас незаконное место здесь и
мешал новоприбывающим бригадам, как те, кого пять минут назад он изгонял своим
металлическим голосом. Он недавно был в лагере, недавно на общих работах. Такие минуты,
как сейчас, были (он не знал этого) особо важными для него минутами, превращавшими его из
властного звонкого морского офицера в малоподвижного осмотрительного зэка, только этой
малоподвижностью и могущего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы.

yan kahpe oğlu kahpedir, hiçbirinin onun yüzünden
aç kalmaya niyeti yoktur. Hiç kimse kaytaramaz!
Hele bazan öyle zamanlar olur ki; çalışmak isteseniz
de, istemeseniz de sağa sola koşturmanız,,
bir şeyler yapmanız gerekir. İsterseniz elinizi çabuk
tutup iki saat içerisinde kendinize ısınacak bir yer
yapmayın; soğuktan kuyruğu titretmek işten bile
değildir.
Pavlo birtakım malzemeyle çıkıp gelmişti. Yalnız
bunları yerli yerince kullanmak kalıyordu. Malzemenin
arasında boru da vardı. Gerçi elde tenekeci
gereçleri yoktu ama bir çilingir çakısıyla bir de
nacak vardı. Bunlarla da bir şeyler yapılırdı.
Şuhov ellikleri içindeki ellerini birbirine birkaç
kere vurduktan sonra boruları uç uca eklemeye, ek
yerlerini sıkıştırıp kıvırmaya başladı. Arada bir ellerini
birbirine vurarak işini sürdürüyordu. (Malasını
yakında bir yere saklamıştı. Gerçi içerdekiler
kendi arkadaşlarıydı ama belli olmaz, değiştiriverirlerdi.
Kilgas'ı bile gözden kaçırmamalıydı.)
Kafasından bu gibi düşünceler geçedursun, Şuhov,
bir yandan da boru dirseklerini nasıl yapacağını,
dumanı dışarıya nasıl vereceğini kuruyordu kendi
kendine. Hemen Gopçik'i biraz tel bulması için
gönderdi. Borunun çıkışını dışardan pencerenin üstüne
asacaktı.
Köşede yuvarlak karınlı başka bir soba daha
vardı. Üzerine, donmuş kumu çözüp kurutmaya yarayan
demir bir tabla konmuştu. Önce bu sobayı
yaktılar ve eski kaptanla Fetyukov teskereyle tab

lanın üstüne kum taşımaya başladılar. Teskere taşımak
fazla bir ustalık gerektirmiyordu. İşte bu yüzden
kolbaşı eskiden amirlik yapmış adamları bu işe
vermişti. Fetyukov hergelesi bir zamanlar devlet
dairelerinden birinde altında özel arabası olan kodamanlardan
biriymiş.
İlk günlerde eski kaptana kabadayılık etmeye
kalktıysa da, bir keresinde ağzı burnu kırılınca aralarındaki
bütün anlaşmazlıklar çözüldü.
Üstünde kum yığılı sobaya ısınmak için birkaç
kişi sokulmak istedi, fakat kolbaşı duruma hemen el
koydu.
— Anlaşılan suratı üşüyenler var aranızda. Ben
ısıtmasını biliyorum! Önce işlerinizi bitirin bakayım!
Sopa yemiş köpeğe kırbacı bir kere gösterin
yeter! Soğuk sertti ama, kolbaşı soğuktan da sertti.
Herkes işinin başına döndü.
Şuhov, kolbaşımn Pavlo'ya şunları fısıldadığını
işitti bir ara :
— Sen burada kal da işi sıkı tut. Ben gideyim,
şu yüzde durumunu ayarlayayım.
Yapılan işin yüzde hesabı işin kendisinden daha
önemliydi. Hükümlülerin geçimi işin bitirilmesine
bağlı olduğundan akıllı kolbaşlan bütün ustalıklarını
yüzde hesabında gösterirlerdi. Bu yüzden yapılmayan
iş yapılmış gösterilir, bitirilen işten dolayı
ödenen bedel azımsanarak daha çoğu istenirdi. Açıkgöz
kolbaşılarmın kıvıracağı bir işti bu. Bu arada
birtakım dalavereler döner, iş dağıtıcılarına rüşvet
bile verilirdi.

Bütün bu yüzde hesaplarının ne işe yaradığı
gelebilir akla. En başta kampın işine yarar. İş bitirme
yüzdesi yüksek gösterildiği için kamp sorumluları
devletten binlerce ruble fazla para kaparak
subaylarına ikramiye dağıtırlar. Tabiî bu arada iyi
kırbaç kullandığı için Volkovoy da alır payını. Ya
zavallı hükümlülerin eline ne geçer? Olsa olsa akşam
yemeğine 200 gram fazla ekmek! Yani bunların yaşamlarına
hükmeden işte bu 200 gramdır.
Getirilen iki kova su, daha yolda kaskatı buz
tutmuştu. Bunun üzerine Pavlo kafasını çalıştırarak
kardan su elde etme yolunu düşündü. Hemen kovaları
sobanın üstüne oturttular.
Gopçik, elektrik hattı çekmede kullanılan yeni
bir demet telle çıktı geldi.
— Hey, İvan Denisoviç! Tam kaşık dökülecek
cinsten bir tel bu. Kaşık dökmesini öğretir misiniz
bana ?
İvan Denisoviç bu maskarayı pek severdi. (Oğlu
küçükten ölmüş, evde yetişkin iki kızı vardı.)
Gopçik, Bender çetecilerine (1) süt götürdüğü için
sürgün edilmişti. Verilen ceza büyüklerinkinin aynıydı.
Sevimli bir dana gibi herkese sokulurdu. Yalnız
çok da açıkgözdü. Evinden gelen yiyecekleri
kimseye koklatmaz, geceleri gizli gizli yerdi.
Hoş, verse hangi birine yetiştirebilirdi?
Cl) İkinci dünya savaşında Almanlara yardım edip
sonra da Sovyet yönetimine karşı başkaldıran bir çete.
(Çeviren)

политическая идея — оправдание единоличной тирании. Глумление над памятью трех поколений
русской интеллигенции! (Кашу ест ротом бесчувственным, она ему не впрок.)
— Но какую трактовку пропустили бы иначе?..
— Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий
выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!
— Гм, гм, — откашлялся Шухов, стесняясь прервать образованный разговор. Ну, и тоже
стоять ему тут было ни к чему.
Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама
приехала по воздуху, — и за свое:
— Но слушайте, искусство — это не что, а как.
Подхватился Х123 и ребром ладони по столу, по столу:
— Нет уж, к чёртовой матери ваше «как», если оно добрых чувств во мне не пробудит!
Постоял Шухов ровно сколько прилично было постоять, отдав кашу. Он ждал, не угостит
ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нем не помнил, что он тут, за спиной.
И Шухов, поворотясь, ушел тихо.
Ничего, не шибко холодно на улице. Кладка сегодня как ни то пойдет.
Шел Шухов тропою и увидел на снегу кусок стальной ножовки, полотна поломанного
кусок. Хоть ни для какой надобности ему такой кусок не определялся, однако нужды своей
вперед не знаешь. Подобрал, сунул в карман брюк. Спрятать ее на ТЭЦ. Запасливый лучше
богатого.
На ТЭЦ придя, прежде всего он достал спрятанный мастерок и засунул его за свою
веревочную опоясочку. Потом уж нырнул в растворную.
Там после солнца совсем темно ему показалось и не теплей, чем на улице. Сыроватей
както.
Сгрудились все около круглой печурки, поставленной Шуховым, и около той, где песок
греется, пуская из себя парок. Кому места не хватило — сидят на ребре ящика растворного.
Бригадир у самой печки сидит, кашу доедает. На печке ему Павло кашу разогрел.
Шушу — среди ребят. Повеселели ребята. И Иван Денисычу тоже тихо говорят: бригадир
процентовку хорошо закрыл. Веселый пришел.
Уж где он там работу нашел, какую — это его, бригадирова, ума дело. Сегодня вот за
полдня что сделали? Ничего. Установку печки не оплатят, и обогревалку не оплатят: это для
себя делали, не для производства. А в наряде чтото писать надо. Может, еще Цезарь бригадиру
что в нарядах подмучает — уважителен к нему бригадир, зря бы не стал.
«Хорошо закрыл» — значит, теперь пять дней пайки хорошие будут. Пять, положим, не
пять, а четыре только: из пяти дней один захалтыривает начальство, катит на гарантийке весь
лагерь вровень, и лучших и худших. Вроде не обидно никому, всем ведь поровну, а экономят на
нашем брюхе. Ладно, зэка желудок все перетерпливает: сегодня какнибудь, а завтра наедимся.
С этой мечтой и спать ложится лагерь в день гарантийки.
А разобраться — пять дней работаем, а четыре дня едим.
Не шумит бригада. У кого есть — покуривают втихомолку. Сгрудились во теми — и на
огонь смотрят. Как семья большая. Она и есть семья, бригада. Слушают, как бригадир у печки
двумтрем рассказывает. Он слов зря никогда не роняет, уж если рассказывать пустился —
значит, в доброй душе.
Тоже он в шапке есть не научился, Андрей Прокофьич. Без шапки голова его уже старая.
Стрижена коротко, как у всех, а и в печном огне видать, сколь седины меж его сероватых волос
рассеяно.
— ... Я и перед командиром батальона дрожал, а тут комполка! «Красноармеец Тюрин по
вашему распоряжению...» Изпод бровей диких уставился:
«А зовут как, а по отчеству?» Говорю. «Год рождения?» Говорю. Мне тогда, в тридцатом
году, что ж, двадцать два годика было, теленок. «Ну, как служишь, Тюрин?» — «Служу

nin üstüne atacak, oradan da iki kişi daha ileriye
fırlatacak, iki kişi de bunları duvarcılara iletecekti.
En çabuğu buydu.
Yukarıda fazla rüzgâr yoktu ama soğuk insanın
içine işliyordu. Bu ayazda duvar örmek kolay
olmayacaktı. İnsan biraz yükselmiş duvarın ardına
sinerse kendini soğuktan koruyabiliyordu.
Şuhov başını kaldırıp göğe baktı. Gökyüzü dusduruydu,
güneş hemen hemen öğleyi gösteriyordu.
Çalışırken ne kadar da çabuk geçiyordu zaman?
Kampta günlerin böylesine çabuk geçmesi hep şaşırtırdı
onu. Buna karşılık cezası bir türlü bitmiyor,
sanki uzadıkça uzuyordu...
Aşağı indiklerinde herkesi sobanın başında çöreklenmiş
buldular. Yalnız eski kaptanla Fetyukov
kum taşıyorlardı. Pavlo oturanları görünce küplere
bindi; hemen sekiz kişiyi birden briket atmaya, ikisini
tekneye çimento döktükten sonra kuru kuruya
kumla karıştırmaya gönderdi. Bir kişi su getirecek,
bir kişi de kömür alacaktı.
Kilgas yardımcılarına dönerek:
•— Hadi çocuklar, önce su taşıma teknelerini
bitirelim! dedi.
Şuhov, Pavlo'nun yanma gitti:
— Şunlara ben de yardım edeyim mi, Pavlo?
— İstiyorsan, et.
İçerisine kar doldurup eritmek için kocaman
bir kap getirdiler. Biri saatin on iki olduğunu söyledi.
— Öğle olmalı, dedi Şuhov, güneş tam tepede.

Eski kaptan, karıştı konuşmaya:
— Güneş tam tepedeyse saat on iki değil, birdir.
Şuhov bunu anlayamamıştı.
— Nasıl olur? Dedelerimiz «Güneş tepedeyse
öğle yemeği yenir» derler.
— O senin dedenin devrinde öyleydi. Ondan
sonra karar çıktı, şimdi güneşin en yüksekte olduğu
zaman saat birdir.
— Kim çıkarmış bu kararı?
— Kim olacak, Sovyet yönetimi!
Kaptan teskeresini alıp çıktı, çıkmasa bile Şuhov'un
tartışmaya hiç niyeti yoktu. Yoksa güneş
de duruşunu kararlara göre mi ayarlıyacaktı?
Çekiçlerle, çivilerle bir süre daha uğraştıktan
sonra dört küçük tekne yapıp çıkardılar.
Pavlo duvarcılara:
— Hadi, çocuklar, oturun da ısının, dedi. Senka,
öğleden sonra sen de duvar öreceksin. Onun için
otur da ısın.
Sobada ısınmak için izin çıkmıştı. Öğleye kadar
örme işine başlanmıyacaktı nasıl olsa, şimdiden harç
karılsa o zamana kadar donardı.
Soba yavaş yavaş tutuşuyordu, biraz sonra daha
da iyi ısıtırdı. Ancak bu sıcaklık yalnız sobanın çevresindeydi,
odanın geri kalan kısmı gene eskisi gibi
soğuktu.
Dört kişi elliklerini çıkararak üşüyen ellerini
sobaya tuttular.
Ayakkabıları ayaktayken sobaya hiç yaklaştır

mamalıydı, çünkü giyilen şey fotinse derisi çatlardı.
Eğer keçe çizme giyiyorsanız buzu çözülür, su
olur, ondan onra sıcakta buharlaşırken ayaklarınız
hiç ısmmazdı. Daha fazla yaklaştırırsanız yakmak
işten bile değildi. Ondan sonra bahara kadara çizme
vermeyeceklerine göre delik keçelerden çekeceğiniz
vardı.
Kilgas, Şuhov'un delik çizmesini kastederek:
— Vanya'nın üzülmsine değmez, nasıl olsa bir
ayağı evde sayılır, diye takıldı.
— Şu tabam deliği bırakın canım!
Birisinin bu sözleri üzerine gülüşmeler oldu.
(Şuhov delik olan sol. keçesini çıkarmış, dolaklarını
ısıtıyordu.)
•— Demek, Şuhov gününü dolduruyor ha!...
Kilgas yirmi beş yıl hüküm giymişti. Bir zamanlar
şanslı bir dönem vardı, herkese on yıl veriyorlardı.
1949'dan sonra kimsenin gözünün yaşma
bakmadan bastırdılar yirmi beş yılı. İnsan nalları göğe
dikmeden on yılı tüketebilirdi ama yirmi beş yıla
can mı dayanırdı?
Günlerinin yaklaşmasından dolayı herkesin
kendisine imrenmesi Şuhov'un hoşuna gidiyordu, ama
onun buna bir türlü inanası gelmiyordu. Önünde örnekler
yok muydu? Savaş sırasında süreleri bitenleri
«ikinci bir emre kadar» kararıyla 1946'ya kadar
içerde tutmuşlardı. Asıl cezası üç yıl olanlar,
fazladan bir de beş yıl yatmamışlar mıydı? İstenen
yasa çıkarılıyordu. On yıl bitince «Hadi bir on yıl

пальцам бить, ни в грудки спихивать: ехали другие бойцы в вагоне, он меня с ними попутал.
Толкнул Шухов Сеньку под бок: на, докури, мол, недобычник. С мундштуком ему своим
деревянным и дал, пусть пососет, нечего тут. Сенька, он чудак, как артист: руку одну к сердцу
прижал и головой кивает. Ну, да что с глухого!.. Рассказывает бригадир:
— Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с практики. На
столике у них маслице да фуяслице, плащи на крючках покачиваются, чемоданчики в чехолках.
Едут мимо жизни, семафоры зеленые... Поговорили, пошутили, чаю вместе выпили. А вы,
спрашивают, из какого вагона? Вздохнул я и открылся: из такого я, девочки, вагона, что вам
жить, а мне умирать...
Тихо в растворной. Печка горит.
— Ахали, охали, совещались... Все ж прикрыли меня плащами на третьей полке. Тогда
кондуктора с гепеушниками ходили. Не о билете шло — о шкуре. До Новосибирска дотаили,
довезли... Между прочим, одну из тех девочек я потом на Печоре отблагодарил: она в тридцать
пятом в Кировском потоке попала, доходила на общих, я ее в портняжную устроил.
— Може, раствор робыть? — Павло шепотом бригадира спрашивает. Не слышит
бригадир.
— Домой я ночью пришел с огородов. Отца уже угнали, мать с ребятишками этапа ждала.
Уж была обо мне телеграмма, и сельсовет искал меня взять. Трясемся, свет погасили и на пол
сели под стенку, а то активисты по деревне ходили и в окна заглядывали. Тою же ночью я
маленького братишку прихватил и повез в теплые страны, во Фрунзю. Кормить было нечем
что его, что себя. Во Фрунзи асфальт варили в котле, и шпана кругом сидела. Я подсел к ним:
«Слушай, господа бесштанные! Возьмите моего братишку в обучение, научите его, как жить!»
Взяли... Жалею, что и сам к блатным не пристал...
— И никогда больше брата не встречали? — кавторанг спросил. Тюрин зевнул.
— Не, никогда не встречал. — Еще зевнул. Сказал: — Ну, не горюй, ребята! Обживемся
и на ТЭЦ. Кому раствор разводить — начинайте, гудка не ждите.
Вот это оно и есть — бригада. Начальник и в рабочийто час работягу не сдвинет, а
бригадир и в перерыв сказал — работать, значит работать. Потому что он кормит, бригадир. И
зря не заставит тоже.
По гудку если раствор разводить, так каменщикам — стой?
Вздохнул Шухов и поднялся.
— Пойти лед сколоть.
Взял с собой для лёду топорик и метелку, а для кладки — молоточек каменотёсный, рейку,
шнурок, отвес.
Кильдигс румяный посмотрел на Шухова, скривился — мол, чего поперед бригадира
выпрыгнул? Да ведь Кильдигсу не думать, из чего бригаду кормить: ему, лысому, хоть на двести
грамм хлеба и помене — он с посылками проживет.
А всё же встает, понимает. Бригаду держать изза себя нельзя.
— Подожди, Ваня, и я пойду! — обзывает.
Небось, небось толстощекий. На себя б работал — еще б раньше поднялся.
(А еще потому Шухов поспешил, чтоб отвес прежде Кильдигса захватить, отвесто из
инструменталки взят один.)
Павло спросил бригадира:
— Мают класть утрёх? Ще одного нэ поставымо? Або раствора не выстаче?
Бригадир насупился, подумал.
— Четвертым я сам стану, Павло. А ты тут — раствор! Ящик велик, поставь человек
шесть, и так: из одной половины готовый раствор выбирать, в другой половине новый
замешивать. Чтобы мне перерыву ни минуты!
— Эх! — Павло вскочил, парень молодой, кровь свежая, лагерями еще не трепан, на
галушках украинских ряжка отъеденная. — Як вы сами класть, так я сам— раствор робыть! А
подывымось, кто бильш наробэ! А дэ тут найдлиниша лопата?

mış, bırakın özel olsun. Numaraların bir ağırlığı olmadığına
göre taşıya taşıya sırtımız ağrımıyor ya!.
— Hıh, daha rahatmış! diyerek Fetyukov sokuldu
yanlarına.
Yemek paydosu yaklaştığı için çalışmasını bırakmıştı.
— Burada uyurken insanı kıtır kıtır kesiyorlar
be!.. Bunun neresi rahat? diye konuşmaya katıldı.
Pavlo işaret parmağını Fetyukov'a doğru salladı.
— Hayır, doğru değil! Yalnız gammazları gebertirler
burada.
Söylenenler doğruydu, son zamanlarda böyle
şeyler oluyordu. Gammazlığıyla tanınan iki kişiyi
sabaha doğru yataklarında kesmişlerdi. Sonra, belki
yattığı yeri karıştırdıklarından, suçsuz bir genç de
boğazı keöilmiş olarak bulundu. Gammazlardan birisi
ise korkusundan kamp sorumlularına sığındı,
adamı kurtarmak için taştan yapılmış hapishaneye
kapatmak zorunda kaldılar. Tuhaf bir şeydi bu!
Genel kamplarda böyle şeyler görülmezdi, eskiden
burada da yoktu.
Buharlı trenin düdüğü öttü. Bu, önce yavaştan:
başlayıp sonra gittikçe şiddetlenen bir düdüktü.
— Hayt be, öğle paydosu oldu. Bırakın çalışmayı,
arkadaşlar!
Herkes işini bıraktı. Yemekhane kuyruğuna girmek
için çoktan koşarlardı ama buradaki yemekhane
on bir iş kolundan ancak ikisini alabiliyordu..

Kolbaşı Tiyurin hâlâ görünürlerde yoktu. Pavlo
çevresine bir göz attıktan sonra;
— Şuh ov, Gopçik! Siz benimle gelin! dedi. Kilgas,
sana Gopçik'le haber gönderir göndermez arkadaşları
alır gelirsin.
Onlar kalkınca yerlerini başkaları aldı. Sobaya
o kadar çok sokulmuşlardı ki, nerdeyse onu kadın
gibi kucaklayacaklardı.
Hükümlülerden birkaçı;
— Hadi çocuklar, yakın sigaraları! diye bağırdı.
.
Hepsi birbirine baktı ama çıkarıp da sigara yakan
olmadı. Ya tütünleri yoktu, ya da olanlar ötekilere
göstermek istemiyordu.
Pavlo ile Şuh ov dışarı çıktılar. Gopçik de tavşan
yavrusu gibi arkalarından seğirtti.
— Hava biraz ısınmış, dedi Şuhov. Sıfırın altında
18 den fazla değil. Duvarı örebileceğiz anlaşılan.
Briketlere baktılar. Arkadaşlar çoğunu ikinci
kata atmışlar, bir kısmı da iskelenin üstünde ve
yerdeydi.
Şuhov gözlerini kısıp güneşe baktı. Eski kaptanın
sözünü ettiği karar gereğince güneş gerçekten
tepedeki yerine gelmemiş miydi bakalım?
Açıklığa çıkınca rüzgâr daha bir güçlü esti, soğuğunu
daha çok duyurdu. Sanki, «unutma, daha
ocak geçmedi!» dercesine.
Çalışma sitesindeki yemekhane derme çatma
bir barakaydı. Tahtaları yan yana çakmışlar, ara

larmı paslı tenekelerle kapatmışlar, bir köşeye de
ocağı yerleştirmişlerdi. Bir tahta bölme barakayı
mutfak ve yemek odası olmak üzere ikiye ayırıyordu.
Gerek mutfakta, gerekse yemek odasında yerler
topraktı ve tümseklerle çukurlar düzeltilmeden bırakılmıştı.
Mutfakta dört köşe bir ocak, ocağın ortasına
oturtulmuş bir kazan vardı.
Yemekhaneyi bir alıcıyla bir de besin denetleme
memuru işletiyordu. Sabahleyin kamptan çıkarken
ahçı kilerden bir torba yarma alırdı. Bir kişiye
50 gram, bir iş koluna bir kilo yarma düştüğüne göre
torbaya doldurduğu yarma iki batmanı bile bulmazdı.
Ama ahçı bunu kendisi taşımaz, «torbacı»
adını verdiği bir hükümlüye taşıtırdı. Ne diye bunun
için zahmete girecekti? Torbacıya bir çanak lâpa
fazla verdi mi, olur biterdi. Su getirmek, odun taşımak,
ocak yakmak gibi işler de başka hükümlülerin
üzerineydi. Her birine fazladan birer çanak lâpa
verince işler tıkır tıkır yürüyordu. Nasıl olsa verilen
kendi malı değildi.
Uyulması gereken bir kural vardı; herkes yemeğini
içerde yiyip çıkacaktı. Yemek çanakları
kamptan getirilir, akşam dönüşte de götürülürdü.
(Geceleyin barakadan ücretli işçiler çalıyorlardı
çünkü.) Onun için getirilen 50 çanak yıkanıp yıkanıp
kullanılırdı. Doğal olarak «çanak taşıyıcısı» nm
payına da bir şeyler düşecekti.
Çanakları yemekhaneden dışarıya kimse çıkarmasın
diye kapıya bir bekçi dikilirdi. Ama bekçiler
istedikleri kadar dikkat etsinler, çanaklar gene dı